Андрей Лазарчук - Целое лето

Под дверью скопился мусор, пришлось повозиться, откапывая калитку. Наконец Глеб вошёл, зажёг свет.

«Москвич» стоял, укрытый синей плотной тканью — наверное, бывшими шторами. Дед умирал медленно и в последние годы предпочитал жить в полумраке…

Глеб аккуратно, чтобы не поднять пыль, стянул штору. Он ожидал увидеть проржавевшую блёклую развалину, но, к его огромному удивлению, машина оказалась как новенькая: чистая, сверкающая хромом и мягко отсвечивающая глубокой тёмно-синей эмалью.

Он открыл переднюю дверь, сел за руль. Руль был заключён в кожаную оплётку. Нет, машинка определённо начинала ему нравиться. Винтаж… да, это винтаж. От-винтаж, что в переводе означает «высокий винтаж». Так говорила бабушка, правда, Глеб не мог вспомнить, о чём.

Кстати, бабушка. Надо зайти до обеда, побыть. Сказать, что отец приехал, то-сё…

Так, но пришёл-то не в машине сидеть. Где тут у нас что?

Не без сожаления он вылез из машины, осмотрелся. Два чемодана стояли в углу, ещё один — маленький — лежал на полке. Глеб снял его и открыл.

Точно. Пачки фотографий и альбомы. То, что надо.

Глеб сел под самой лампочкой и взял первый попавшийся альбом — тёмно-коричневый, под кожу. Какое-то тиснение, но краска осыпалась, не разобрать. И вообще тускло. Он с неодобрением посмотрел на лампочку. Нет, не пыль. Просто слабенькая. Придётся тащить это домой…

Дома он сгрёб со стола посуду и устроился поудобнее. Итак, коричневый…

Тут были совсем старые фотографии — ещё дореволюционные. Офицеры с усами, дамы в шляпках… кто-то бородатый в черкеске и с огромным кинжалом… девочка в платке — эта фотография явно раскрашена от руки…

Он взял другой альбом, голубой, плюшевый, с алюминиевой нашлёпкой «Ленинград».

Вот что-то ближе по времени… Конечно, это дед с бабушкой, совсем молодые, подписано: «Крым, 1953». Они же, они же среди пальм, они же на лыжах… они же перед Медным всадником… и многое другое. А это уже с кем-то мелким на руках…

Ещё альбом. Бабушка в купальнике и рядом карапуз лет трёх. «Феодосия», год не указан. Этот же карапуз с мячиком, в игрушечной машинке, на велосипедике… карапуз, карапуз, карапуз… ага, вот дата: «29 декабря 1959». Здесь карапуз в виде зайчика. «Всех мальчиков в СССР наряжали зайчиками, а девочек снежинками. Поэтому мальчики выросли трусливыми, а девочки холодными». Копирайт — бабушка. Беспощадна к врагам Рейха.

Карапуз с тортом в руках. На торте кремовая пятёрка и что-то мелко внизу… Глеб присмотрелся. Прочитал. Не поверил и прочитал снова.

«Севушка».

Это что у нас получается… Это ничего у нас не получается. Пацан родился в пятьдесят четвёртом — пятьдесят пятом, сейчас ему под шестьдесят… я правильно считаю? Отнять… прибавить тринадцать… да, правильно. А отец родился в семьдесят четвёртом. Двадцать лет разницы. Они что, родили двух сыновей — и обоих одинаково назвали? Хотя Сева — это может быть и Севастьян какой-нибудь… Так. Загадка номер раз. Спросим.

Что у нас ещё?

Тонкий альбом, даже не альбом, а папка. Внутри разворот из двух фотографий и вложенная такого же формата. Так… Слева «Школа № 2 г. Тугарин. Класс 10» и ниже «Выпуск 1972». Два десятка медальонов — хоть сейчас на памятник прилепляй… что у них за мода такая была? И такой же медальон справа, только большой — «Лосев Всеволод»…

И это, конечно, был отец. Перепутать невозможно.

Глеб смотрел, но ничего понять не мог. В мозгах бессмысленно мигал калькулятор.

Потом он взял вложенную фотографию. Здесь был, надо думать, тот же класс, только вместе с учителями. Вот бабушка. Вот и отец, на корточках впереди. А за ним… за ним…

Он снова посмотрел на медальоны. Конечно. Вот она, посередине. «Бахтина Мария».

Эй, сказал он кому-то наверху. Вы давайте как-нибудь полегче…

И тут зазвонил телефон. Квартирный.

Шабельников разжевал и проглотил пять таблеток аспирина и запил пивом, и теперь ему было если не хорошо, то хотя бы сносно. Он был из тех алкоголиков, которые прекрасно отдают себе отчёт в своей слабости, но полагают, что непрерывная трезвость ещё хуже. Поэтому у них нет склонности винить в своих несчастьях окружающий мир, а себя они уже внутренне приговорили. И если Шабельников во хмелю мог слетать с катушек (иногда очень круто), то Шабельников в похмелье был сосредоточен, деловит и сумрачен, но не мрачен. Мрачным он делался, когда период трезвости затягивался на неделю-другую. Тогда он тупо уходил в очередной запой — дня на три-четыре.

Я так долго описываю похмельные ощущения бравого капитана потому, что, как выяснилось немного позже, это имеет большое значение. Но тогда, понятно, я ещё ничего такого не знал…

Перед ним лежала папка с делом о вечернем налёте на больницу и похищении тяжелораненого «Неизвестного № 4». Он прочитал короткое изложение событий, записанное от руки ровным почерком старшего лейтенанта Радько, свидетельские показания… Потом нажал на клавишу коммутатора:

— Радько, зайди.

Через минуту образовался Радько, свежий, подтянутый и с честными глазами. Шабельников знал, что у старлея есть свой маленький частный бизнес, который грозил войти в противоречие со службой. Пару раз он ему уже намекал, но старлей продолжал гнуть своё, делая вид, что ничего не понимает. Хоть бы в долю пригласил, саркастически подумал Шабельников, так ведь нет — всё в дом, всё в дом… Что ещё хуже — Радько играл, и играл по-крупному. Пока что ему везло.

— Садись, Коля, — сказал капитан. — Расскажи своими словами.

— Около двадцати трёх, вчера, в больницу проникли со служебного входа восемь человек — семеро в форме ОМОНа, восьмой в штатском. Охраннику, который пытался их остановить, штатский предъявил удостоверение офицера ФСБ. Группа пробыла в больнице около пяти минут. После их ухода опять же через служебный вход обнаружилось исчезновение больного, вернее, раненого, который находился в реанимационной палате… ОМОН был настоящий, я проверил — группу командировали из области. А вот с офицерами ФСБ что-то темновато, по крайней мере в Волгограде ничего не знают ни о какой операции в Тугарине. Хотя если это москвичи…

— Кто-то видел, как они выносили раненого?

— Нет. Никто.

— На чём они его увезли?

— Подъехали на двух машинах, охранник сказал — больших. Микроавтобусах или минивэнах. Так что вполне могли погрузить…

Шабельников поскрёб подбородок.

— Понятно, что ничего не понятно… — проворчал он. — Давай-ка, Коля, съездим туда, на месте посмотрим…

Первую половину дня я провёл в мастерской у Макса, пережидая дождь, а заодно пополняя багаж сведений о городе и тех его обитателях, которые могли оказаться интересными мне. Так, я узнал некоторые подробности о некоем Артуре и его помощнике Стеклорезе, бывшем афганце — не ветеране афганской войны, а природном афганце, занесённым южным ветром в наши края, да так здесь и осевшем. У Артура был как легальный бизнес — мастерская по модернизации окон «по шведской технологии», — так и нелегальный: он контролировал все автозаправки в городе и на приличном участке трассы, через которые сбывал самогонный бензин. Кроме того, он контролировал «чёрные» раскопки почти по всему району — и жёстко конфликтовал с наркоторговцами. Не очень понятно, то ли он был такой идейный бандит (редко, но случается), то ли делили сферы влияния, то ли он просто набивал себе цену. Какие у него были отношения с остальным уголовным миром, в частности со «смотрящим», Макс не знал. Но знал зато, что в любой момент Артур мог собрать в Тугарине и по окрестным посёлкам помельче десятка два бойцов — русских, татар и калмыков. Кавказцев Артур не привечал. Они ему платили взаимностью. Но пока молча и издалека. Опасались Стеклореза. Поговаривали, что не только стекло он режет мастерски…