Николай Димчевский - На суше и на море. 1973. Выпуск 13

В южных широтах сумерки коротки. Зайдет солнце, и быстро начинает темнеть. Небо на западе еще горит теплым оранжевым светом, а на востоке уже делается зеленым, потом густо-синим, черным, и вот уже замигали первые звезды. Ярче всех, конечно, горит крупная, вызывающе красивая Венера.

Синь расползается, теснит закатные краски к горизонту, все вокруг тускнеет, контуры смазываются, и ничего уже не видно в пятидесяти шагах, в двадцати, наконец, даже в трех. Черная южная ночь завладела горами и лесом.

Высоко на скальной высотке вспыхивает красный глазок костерка. Задумчивые люди сидят вокруг огня, опустив усталые плечи. С костром уютно и тепло. Совсем не страшно, хотя неровный свет его раздвигает черную темь всего на два-три метра, и, когда смотришь в сторону, кажется, что вокруг на расстоянии чуть дальше протянутой руки развешаны черные полотнища, которые лениво колышутся то ли от дуновения ветерка, то ли от яркого, но переменчивого пламени костра.

Тихо. Жарко потрескивают сухие ветки, легкий и едкий дымок подымается вверх, в чреве костра грудой лежат накаленные до белизны угольки, они все время меняют свой цвет, набегает на них вуалька синего, потом прозрачного, потом жемчужно-белого цвета. И такая это приманчивая игра, что глаз не отвести, можно часами сидеть и смотреть, смотреть, забыв обо всем на свете…

Из дальних-дальних времен пришла к человеку неистребимая привязанность к огню, к простенькому костру, который согревал, кормил и защищал нашего пращура от всяческих опасностей. Ныне же, когда никаких уже опасностей по существу нет, костер в уединенном месте все равно так же согревает, кормит и дает уют собравшимся у огня, как и в каменный, и в еще более ранний век человеческой истории.

Костер в диких горах, где на много километров вокруг не отыщешь жилья и даже следа людского, где все таинственно и огромно, — это особенный костер: он навевает странные видения, от которых делается и жутковато, и сладко, как в хорошей детской сказке.

Широко открытыми глазами смотришь мимо затухающего костра в черную темь, она рядом, впереди, за спиной, вокруг, ее холодное дыхание ощущается всем телом. И вдруг начинает казаться, что живешь ты не в двадцатом цивилизованном веке, а на заре человечества и где-то за скалами неподалеку прячется, выжидая случай, саблезубый тигр, в темноте мчатся прочь от опасности табуны испуганных исполинских оленей, из пещер выходят на охоту гигантские черные медведи, и даже воздух ночи делается тревожным и накаленным. А сам ты, ничтожно маленький, почти беззащитный, лежишь, закутавшись в шкуры, положив рядом с собой копье с остро отточенным кремневым наконечником и лук из крепкой ветки падуба. Чуток твой сон, сквозь дрему вслушиваешься в шорохи за спиной, непонятные звуки ночи заставляют думать, что в сотне шагов мягко бродит какой-то зверь и только огонь мешает ему броситься на человека.

Но вот слетает сонная дремота, быстро оглядываешься и глубоко-глубоко вздыхаешь. Рука тянется к дровишкам, подбрасываешь в костер ветку-другую, пламя осторожно облизывает их, некоторое время набирает силу и вдруг взвивается, разрастается пышным цветком, бросает в черное небо пригоршни разномастных искр. Наваждение пропадает, черная ночь раздвигается, делается и смешно, и немного стыдно за только что пережитое волнение.

Не спится.

Костер прогорает, колдовские угли все больше краснеют, на них появляется вуаль пепла, он обволакивает жар, прячет его в податливую, непрочную капсулу, и темнота опять надвигается вплотную. Воображение разыгрывается, пока видения вновь не отступают, заставив еще раз вздохнуть и улыбнуться.

Все это понятно. В горах тебя окружает заповедный мир, который и нынче остался почти неизменным. Лес, камни, тишина, безлюдье. Вечные звезды на холодном небе. Тревожный крик одинокой лисицы. Чье-то странное и сердитое бормотание в скалах. Шорохи в зарослях вереска. И внезапное ощущение одиночества, такое острое, отчаянное, что едва удерживаешь желание громко, во весь голос крикнуть привычное, спасительное: «Э-ге-ге-ге!..»

Мы забираемся в спальные мешки и засыпаем.

Светает. Кто-то потягивается, вздыхает. Костер тихо горит, в нем березовый сушняк, дым приятный, щекочущий, домовитый. Темнота редеет. Понемногу, как на проявленной фотобумаге, начинают вырисовываться отдельные сонные деревья, группы скал, кусты, а потом и дальние вершины. Холодно, подувает свежий предрассветный ветерок. Без конца зевается, запоздалая лень ползет по всему телу. Очень трудно подняться, потянуться, пойти к ручью с котелком.

Солнце позолотило далекие вершины. Синие тени сбегают вниз и прячутся в ущельях. Костер горит весело, но теперь он потерял ореол романтики, и о нем уже думаешь не как о защитнике, а как об источнике чая и горячего кулеша.

Вот и солнце, бесконечно доброе, отчаянно горячее.

Мы гасим костер, спускаемся с высотки, идем дальше, туда, где в голубом небе горбятся незнакомые хребты.

Лес, перед которым хочется снять шляпу…

Чем выше по склону, тем больше пихт. Лес заметно чернеет. Бук и явор остаются ниже тысячеметровой отметки, а пихтарник стоит почти до кромки субальпийских лугов. Большие горы здесь почти всегда трехцветны: салатная юбочка буков и осин понизу, черная кофта пихтового пояса, а сверху венчик ярко-цветистого луга, как косынка на шее молодухи. Еще выше оголенная каменная голова с острыми гранями альпийского ландшафта.

Пихта на груди высоких гор — хранитель постоянства, к которому тяготеет природа. В этом лесу полутемно: кроны деревьев наглухо сомкнуты. Почва на крутых склонах надежно прошита во всех направлениях толстыми горизонтальными корнями, как бетон железной сеткой арматуры. Такая почва не смывается ливневой водой, не исчезает. Напротив, она накапливается под пологом пихты. Все закреплено и связано: сомкнуты кроны, стыкованы воедино камни и почва. Ничто не в силах сдернуть с покатых боков горы их живую и вечную одежду. Это и есть постоянство, нужное природе. И людям тоже.

Налетит злой, порывистый ветер и только жалобно взвоет, процеживаясь сквозь миллиарды твердых иголок. Умрет, не раскачав зеленой шубы леса. Ну может, поозорничает на опушках или на обрыве, где пихты стоят редко, свалит в пропасть десяток-другой деревьев. И все.

Зимняя вьюга проколет морозными снежинками пихтовый лес, запуржит коричневую землю, снег тяжело ляжет на сомкнутую крышу крон, завалит опушки и поляны, и сделается в таком лесу совсем темно. А к весне, когда яркое солнце начнет растапливать многомесячные завалы, лес, как расчетливый хозяин, подберет каждую струйку талой воды и будет долго еще хранить в своих недрах ноздреватые сугробы, пока вся вода не пойдет путем, ей предназначенным: не разрушительными ручьями поверху, а тихими каплями вниз, в трещины камней, открывающие долгий путь в подземные кладовые Земли.