Николай Димчевский - На суше и на море. 1973. Выпуск 13

И только тогда мы поняли, вернее, увидели причину беспокойства. С вершины Тыбги по правому отрогу ленивой рысцой бежали два волка. Никакого внимания на шум внизу. Сыты. Шли на лежку. Но холодный, желтый глаз, наверное, уже заприметил, куда скрылись туры. На всякий случай, если придется еще раз охотиться в этом районе.

Синяя тень ползет со дна ущелья на отрог Тыбги, а вместе с ней откуда-то из верховьев Холодной довольно шустро движется сизая туча с рваными краями. Ей тесно в ущелье, серая мгла лезет наверх. Озорует ветер. Он примчался, упал на луга, зашевелились, поникли цветы и стебли, а он уже взвыл по-зимнему между скал, и тут нежданно-негаданно в захолодевшем воздухе начинают мелькать снежинки. Быстро залезаем в спальные мешки. Все гуще снег, все холоднее вокруг, скрылись размытые облаком дали, даже близкий Джемарук исчез за пеленой. Разыгралась метель. Странная метель над цветущим лугом, который, похоже, совсем не боялся ее. Ведь конец июня. Не зима — подделка.

Мелкий и колючий снег сыпался не сверху, а снизу, то есть не сыпался, а летел снизу вверх, бил по ногам, залезал под ватник, хлестал в лицо.

Воет ветер, зги не видно, холодно, промозгло. Но вот метель тише, тише. Нам сверху видно, как ее шлейф плывет чуть ниже по самой границе леса. Удирает метель. Постепенно прорисовывается Джемарук, звездное небо, и вокруг снова разливается холодный, но ясный вечер июня.

Тыбга за полчаса вся побелела. Снег тонкий, он только припудрил землю. И сразу начинает таять. Сперва темнеет пятно на солнце, потом и вся покатая луговина, дыхнув теплом на снежинки, съедает их, и мы опять видим колокольчики и анемоны. Они стоят как ни в чем не бывало.

Уже в сгустившейся темноте внизу, около леса, возникают белесые пятна. Рассыпавшись цепью, туры тенями движутся вверх. Голод не тетка. Тыбга, как большая мать, спокойно кормит своих детей.

Ночь. Холодные, черные хребты. Тишина. Блеск снежных пятен. Большие и яркие звезды на чистейшем небе.

За час до рассвета наш Толя успел разжечь совсем было потухший костер и вскипятил чай. Встаем, трусцой бежим к ручью умываться. Виктор и Валентин, повизгивая, растираются свежим снегом.

Завтракаем и движемся дальше, к ловцам туров. К ним в Гузерипле нам дали письмо.

На высоком скате горы, у подножия которой бежит ледяной ручей, прижилась веселая рощица разномастных березок. Чуть выше начинается альпийский луг, за ним распадок, густо заросший лесом, а дальше тот самый страшноватый хребет Аспидный без единого дерева и кустика, голый, как земля в первые дни мирозданья. Он еще больше оттеняет прелесть близких березок и зеленого луга под ногами.

Среди берез когда-то поставили дощатый домик. Он весь серый от времени с проволочными растяжками по углам, чтобы не свалило во время зимних буранов, с круглой трубой, из которой, когда мы подошли, в ясное, голубое небо струился дым. Словом, балаган, какие можно встретить на Кавказской альпике, но балаган обжитой. Приятный дымок, утоптанная у крылечка земля, вьючные седла на грубо сколоченном столе под березами, поленница дров. Жилье.

Нас никто не встречает. Но когда мы сваливаем рюкзаки у стен домика, дверь открывается, и на солнечный свет выходит, щурясь, парень, потом второй, третий. Все они крепкие, здоровые как на подбор.

Знакомимся: это лесники заповедника. Их послали на Тыбгу ловить туров для заповедника, откуда молодь отправят в зоопарки страны и за рубеж.

Ребята артельные. Они сразу же кипятят чай, готовят гостям поесть. Ведь гости-то редки. Сюда, в глубину заповедника, никто не заглядывает, разве только свои научные работники.

— Возьмете с собой на дело? — спрашивает Федулов.

— Можно и взять. Если будете тихо себя вести…

Мы обещаем, что мешать не станем.

К вечеру лесники начинают чистить винтовки. Один идет ловить на лугу спутанных лошадей, другой перематывает веревку, приторачивает круг к седлу. Надевают телогрейки, плащи. В дорогу, значит.

Потом четверо ловцов и мы бредем по увалу вверх, туда, где лежат снежники, даже в июне твердые как лед. Тянем за собой лошадь с вьючным седлом. Мерин сильно вытягивает шею, упирается, не хочет идти.

— Н-ну, ты! — беззлобно кричит на него ездовой. — А то сам сяду!

Мерин нехотя подчиняется, поводья слабнут. Похоже, что ему вовсе не улыбается тащить в седле плотно сложенного хлопца. Уж лучше так…

Идем все выше и выше, почти до самой вершины Тыбги. Один лесник остается с лошадью. Мы с тремя ловцами переваливаем седловину и спускаемся по крутому склону, заросшему мелким щетинником, на другую сторону. Доходим до границы обрыва, метров на семьдесят отвесно падающего вниз.

Почти у самого обрыва стоит старая брезентовая палаточка. Ветер играет полостью, закрывающей вход. Палатка на всякий случай: вдруг буран или дождь, на этой более чем двухкилометровой высоте того и жди каверзы от погоды.

Мы подходим к краю обрыва и осторожно заглядываем вниз.

Там, где отвес кончается, зеленеет второй, пологий склон, а ниже его уже лес — березняк, пихты, всякая мелочь.

На склоне — ловушка. Она сложена наподобие деревенского погреба из больших каменных плит, присыпанных глинистым песком — неказистый холмик рыжего цвета. Вход в ловушку прочный: на пазах поднятая дверь, настороженная тягой к приманке в глубине. Приманка самая простая — кусок прозрачной каменной соли. Тронь его, и дверка легко сядет в пазах, не выскочишь.

Сверху видно: дверка насторожена, вокруг пусто. Мы ложимся на самом краю так, чтобы видеть ловушку и полянку перед ней. Вечереет. Солнце за облаками уже близко к горизонту. Стихает ветер. Время, когда туры выходят пастись.

Проходит минут сорок, ясный, прозрачный вечер баюкает горы. На поляне еще пусто.

Но вот один из ловцов, тот, что с биноклем, шепчет соседу:

— Смотри правей, на поваленную березу.

Там возникает белесый силуэт. Зверь скачками подымается на скалу и замирает. Отчетливо рисуются его крутые, толстые рога. Мы все прижимаемся плотнее к камням. Сторожевой пост. Зрение у тура отменное — все видит на километр и дальше, ужа в траве — и того приметит.

Свиста мы не слышим, но сторож, конечно, просвистал стаду, потому что на опушке показываются сразу штук семнадцать, молодые и старые. Идут в гору спокойно, знают, что в безопасности, под охраной. Нагибаются, стригут сочную траву, но не останавливаются, тянет их выше.

Первыми к ловушке подскакивают козлята. Шалят, прыгают, рожками стукаются, для них жизнь пока что игра. Трое переступают с места на место перед самой дверкой: соль очень приманчива, они ее уже видят, но что-то пугает их.

Подходит старый тур, шерсть на нем клочковатая, рога в ссадинах, один конец сломан. Козлята бросаются в сторону, опасаясь, как бы он им не наподдал. А он — бородкой к самой земле, вынюхивает, высматривает, шею тянет, но тоже не заходит внутрь. Молодежь вертится возле, видно, досадует: ни себе, ни другим… Так сказать, конфликт поколений.