Александр Карнишин - Всячина [СИ]

Они сидели рядом в полупустом зале. Худенькая школьница, прогуливающая уроки — черное пальто, черные высокие ботинки на толстой тяжелой подошве, длинный черный шарф на шее, черная шляпа на голове — ей говорили, что женщины не снимают головного убора в помещении — черные траурные тени на веках. Полноватый и седоватый какой-то потертый мужик, которому в этом году стукнет сороковник, работающий по свободному графику, а часто просто удаленно, прямо из квартиры. Серая куртка, серый свитер под горло, серые потертые зимние джинсы, серые с синевой мешки под глазами — он пил пиво на ужин.

Ну, вот, в принципе, и все.

Они смеялись вместе и грустили на одних и тех же кадрах. А она раз даже прослезилась — девчонка. Он же сдержался — все-таки он был мужчиной. Бросали реплики, сначала просто так, в воздух, потом шепотом переговаривались. Он хвастался, что видел эти мультфильмы в давнем детстве. А у нее это и было еще оно самое — детство. Он не спрашивал, почему она не в школе. Она не спрашивала, сколько дяде лет. Просто даже и не интересно это ей было.

Потом он проводил ее до метро. Потому что темнело.

А она проводила его до дома — они как раз начали говорить о школе, и он вспоминал, как ему там было плохо, и заодно рассказывал, как здорово после школы было в институте.

А потом он проводил ее до метро. Оказалось, что он столько много разного интересного мог рассказать — просто, наверное, намолчался за три года.

В общем, на следующий день они нашли друг друга в Интернете, и оказалось, что общие интересы могут быть даже у настолько разных людей — шестнадцатилетней школьницы и одинокого мужика, которому осенью должен был стукнуть сороковник.

И вот только не надо, что, мол, одиноким мужикам только одно нужно. Особенно от шестнадцатилетних девушек. Он даже и не думал об этом. Это как-то даже неудобно было — думать такое всякое. Она же, если посчитать, могла быть его дочкой. Симпатичной такой и умной дочкой. Оценки в школе — это же не показатель ума, он-то знал это наверняка.

Разницу в годах иногда высчитывал в уме именно он, посмеиваясь сам над собой.

Ей-то с самого начала было наплевать на его возраст. Тут ведь другое — какое-то общее в мыслях, словах. Что-то в словах, в построении фраз. И еще туалетная вода у него прикольная. Вкусно пахнущая.

В общем, два месяца пролетели, как и не было их. И как-то даже скучно было, если пару дней не виделись и не перекидывались хоть просто улыбкой. Это же не свидание какое-нибудь, а просто можно в метро пересечься. Или вот она могла подойти к офису, где он у клиентов был, дождаться, а потом в ногу, держась за руки, с разговорами и смехом, пешком — к дальнему метро.

И вот сегодня:

— Что это у тебя в сумке?

— Увидел! Глазастый какой! — она смеялась, а сама доставала что-то большое, совала ему в руку и отворачивалась в смущении.

На глиняном плоском листе кувшинки в виде сердца сидела большая добрая глазастая и очкастая глиняная черепаха. А вокруг нее вились яркие красные буквы: «Я с тебя тащусь».

— Кхм, — кашлянул он, не зная, что тут сказать. — А у тебя очки что ли есть?

— Есть, только я их не люблю! — сказала она нейтрально.

Тут он должен был спросить, а кого же она тогда любит, и она сказала бы, смеясь, что его, и все бы продолжалось так здорово, весело и даже где-то счастливо. Но он не спросил, а просто аккуратно и бережно умостил черепаху в свой большой карман. Сам же кинулся к ближайшему сувенирному киоску и тут же вернулся, торжественно вручив ей ответный подарок.

На большом красном плюшевом мягком сердце сидела улыбчивая зубастая серая мышь.

— Вот, — сказал он.

— Это я? — удивилась она. — Это я чего такое тут делаю?

— На сердце сидишь. Прижилась вот.

В общем, день был добрым и веселым. А потом еще день и еще день. Черепаха поселилась у него дома на мониторе, и он с ней разговаривал, проговаривая вслух то, что набирали руки в окне мессенджера. А у нее на столе слева лежало сердце. И мышь скалилась белыми зубами.

Мама спрашивала, кто из мальчишек подарил такую жуть. Но кто и когда говорил мамам правду?

А закончилось все в один день как-то совершенно по-дурацки. Хотя, если подумать, так вроде и правильно все закончилось, вовремя.

Просто вечером она написала:

— А чего это ты меня не поздравляешь и не даришь ничего сегодня?

И рассерженную красную рожицу присовокупила.

А он не понял:

— С чем?

— Блин! С Восьмым марта! С международным женским днем!

— Да какая ты женщина! — написал он и сбоку выложил смайл в виде валяющегося со смеху головастика.

Ну, и все.

Тут надо было еще сказать, что они больше никогда в жизни не встретились, что она вышла замуж в двадцать и родила троих сыновей, но никого не назвала его именем, хотя сердце и мышь долго еще пылились на полке между сувенирами. Что он женился ближе к пятидесяти на усталой одинокой женщине, с которой прожил еще целых двадцать лет, но умер раньше. Что она, девчонка, не знала, что он умер, и даже ничто не пикнуло у нее в груди, и на кладбище к нему она никогда не ходила. Что…

Да, в сущности, можно было написать целый роман.

А всего-то и надо — дарить любимым подарки.

Даже если ты боишься или просто стесняешься признаться самому себе, что — любимая.

В серых сумерках возвращаться домой после долгого рабочего дня — это было просто хорошо. До самого утра он был теперь совершенно свободен. Если не учитывать еще одну «занятость». Но ту он не считал. За ту денег не платили. Более того, если что, можно было поплатиться и деньгами, и этой самой свободой, наступающей сразу после долгого рабочего дня.

— Здравствуйте, — шагнула из тени худенькая фигурка.

Он оглянулся вокруг. Нет, все верно. Никого лишних нет, никто не обратит внимание. Место оговоренное. Все сделано правильно. Не здороваясь, хмуро спросил:

— Как зовут-то?

— Вера.

— Ну, пошли со мной, Вера.

Приложил магнитный ключ к гнезду, открыл под писк замка тяжелую дверь и пропустил ее вперед. Ну, девчонка, как девчонка. Низкорослая, худенькая. Вон, руки, как палки, торчат из рукавов куртки.

— Идем спокойно, медленно и спокойно…

Он замолчал, а потом, проходя мимо окна консьержки, сделал умильную улыбку и громко крикнул:

— Добрый вечер!

За стеклом покивало что-то седое и пушистое.

Потом был лифт, еще одна дверь, тамбур и еще дверь. Тоже тяжелая, стальная.

— Ну, вот, дошли, — вздохнул он. — Выдыхай! Куртку — в гардероб. Ботинки — на полку. Тапки вон бери любые.

— Да я без тапок…

— Как хочешь. Но тапки есть.

Пока она раздевалась и вешала все, как положено и как было сказано, он успел зайти в комнату, порыться в шкафу и вытащить большое розовое полотенце. Понюхал. Даже не залежалось. Так и пахнет шампунями разными и стиральным порошком.