Джеймс Баллард - Затонувший мир [авторский сборник]

— Я возьму их, чтобы не забывать, — объяснил он. — Прошу тебя, извинись за меня перед Комой, что я ухожу, не прощаясь.

Он приблизился к выходу и на прощание бросил взгляд на Калдрена, застывшего в тени двух гигантских букв, с опущенными глазами.

Уже отъезжая, он увидел, что Калдрен снова поднялся на самый верх здания. В зеркальце своей машины он видел, как тот прощается с ним поднятой к небу рукой, пока дом не исчез за крутым поворотом дороги.

Наружный круг был уже почти завершен, оставалось лишь замкнуть небольшой участок дуги длиною в десять футов. Снаружи по периметру мишень была окружена оградой высотой около шести дюймов, внутри которой располагался странный герб. Основу его составлял огромный крест, образованный длинными перекладинами, которые делили мишень на четыре части. У края помещались три рельефных концентрических круга, самый большой имел диаметр около ста метров, ближе к центру с интервалами в десять футов помещались два других. В центре — месте пересечения перекладин — была установлена небольшая овальная плита, поднимающаяся над землей примерно на фут.

Пауэрс трудился вдохновенно. Образовавшийся в бетономешалке раствор он быстро разливал по деревянным формам, загоняя его лопатой в самые узкие каналы.

Через десять минут он кончил работу и, не дожидаясь, когда бетон затвердеет, перенес формы на заднее сиденье машины.

Вытерев ладони о брюки, он взялся за бетономешалку и откатил ее подальше, укрыв в тени холма. Даже не оглянувшись на гигантский символ, плод своего лихорадочного труда, возведению которого он посвятил так много из последних отпущенных ему часов, он включил мотор, и машина сорвалась с места, оставляя за собой облака белой пыли.

В начале третьего он уже был в лаборатории. Выбежав из машины, он включил в вестибюле все освещение, стремительно задернул шторы и тщательно закрепил их, привязав к специальным крюкам в полу. Лаборатория превратилась в подобие стального шатра. Растения и животные, до того мирно дремавшие в своих помещениях, медленно приходили в движение, реагируя таким образом на яркий свет и тепло от множества ламп. Один только шимпанзе не прервал своего занятия. Сидя на полу клетки, он раздраженно пытался втиснуть в пластмассовый ящичек такие же кубики. Сегодня он не справлялся с этим простым тестом и яростно кричал при каждой новой неудачной попытке.

Пауэрс приблизился к нему и увидел мелкие осколки разбитого летного шлема. Вся мордочка животного была в крови. Пауэрс взял валявшиеся на полу рядом с клеткой остатки пеларгонии и покачал их перед мордой обезьянки. Добившись его внимания, он одним движением достал из ящика стола маленький черный шарик и бросил его в клетку. Шимпанзе ловко поймал игрушку, с минуту забавлялся, подкидывая ее к потолку, а потом поймал ртом. Пауэрс не стал ждать конца. Он бросил пиджак и раздвинул тяжелые двери рентгеновского зала, в котором помещался сверкающий металлическим блеском эмиттер макситрона. Потом он прикрыл заднюю стену помещения защитными свинцовыми плитами и, чуть помедлив, включил генератор.

Анемон шевельнулся. Купаясь в теплом излучении, охватившем все кругом, ведомый остатками воспоминаний о жизни в морской среде, он побрел через весь контейнер, на ощупь двигаясь к светлому солнцу — праматери. Его щупальца колебались. Тысячи сонных, пассивных до этой поры клеток приступили к размножению и перемещению, используя для этого энергию, высвобождающуюся в ядре каждой из них. Возникали цепочки, структуры группировались, образуя многослойные линзы, возвращались к жизни, объединялись спектральные линии прерывистых звуков и начинали стремительный танец, похожий на плеск фосфоресцирующих волн, вокруг темного овала камеры.

Постепенно создавался образ огромного темного фонтана, из него ударил непрерывный луч ослепительно чистого света. Рядом с ним возникла фигура, которая ртом регулировала прилив. Когда она коснулась пола, из-под ног ее выплеснулись краски, а многопалые руки, цеплявшиеся за скамейки и сетку контейнеров, рассыпались мозаикой голубых и фиолетовых пузырьков. В темноте они взрывались, как звездные вспышки.

Фотоны перешептывались. Безостановочно, будто подлаживаясь к светящимся вокруг него звукам, анемон раздвигался. Его нервная система перестраивалась, возникали новые источники стимулирования, выплывавшие из тонких перепонок хребтовой хорды. Немые линии помещения поспешно начали наполняться звуковыми волнами, которые посылала световая дуга. Скамьи, мебель, аппаратура — все вокруг посылало ответное эхо. Резкие очертания предметов резонировали сухим и пронзительным полутоном. Сплетенные из пластиковых лент спинки и сиденья стульев посылали аккорды стаккато, а квадратный стол откликался непрерывным двутоном.

Не реагируя на эти звуки, значение которых он уже расшифровал, анемон устремился к потолку, который, как кольчуга, отражал голоса светящихся ламп. А над всем этим оркестром, прорываясь через узкую полоску на краю небосвода, голосом ясным и сильным, полным бесконечного множества полутонов, пело солнце.

До рассвета оставалось лишь несколько минут, когда Пауэрс вышел из лаборатории и сел в машину. За его спиной во мраке возвышалось здание, освещенное бледной луной, плывущей над холмами. Он двигался по извилистой подъездной дороге, направляя машину вниз к шоссе, окаймляющему озеро, прислушиваясь к скрипу шин на мелком гравии дорожного покрытия. Затем он переключил скорость и до отказа вдавил педаль акселератора.

Посматривая на несущиеся навстречу ему известковые холмы, слившиеся в темноте в монолитную массу, он ощущал, что, даже не различая деталей, хранит в глубине своей памяти их форму и очертания. То было смутное чувство, но оно создавало почти физическое ощущение, как будто из ущелий и провалов между холмами на него в упор смотрели чьи-то внимательные глаза. На несколько минут он погрузился в это чувство. Не пытаясь даже дать ему конкретное определение, он, как кинокадры, просматривал возникающие в мозгу загадочные силуэты.

Рядом с кучкой домиков, стоящих на берегу озера у самого подножия холмов, дорога делала крутой поворот. Здесь на него неожиданно свалилась непомерная тяжесть горного массива, поднявшегося на фоне черного неба — остроголовых белых меловых скал, — и он внезапно понял, что это ощущение мощно резонирует с тем, которое хранилось в недрах его памяти. Вид этих вершин позволил ему ясно ощутить все мириады лет, прошедшие с того момента, как прорвавшая замкнутую оболочку магма впервые вознесла их в небо. Горные гребни, изгибающиеся на расстоянии трехсот футов от него, черные провалы и котлованы, голые валуны, застывшие вдоль дороги, — все они несли свой индивидуальный облик, который доносился до него тысячью голосов — всем тем временем, которое спрессовалось в единое целое за долгую жизнь этой тверди.