Джеймс Баллард - Затонувший мир [авторский сборник]

Кома нахмурилась.

— Я так и думала. В ваших статьях, которые я читала в нейрохирургических журналах, вы скрываете своего пациента под инициалами К. А. Сразу на ум приходит воспоминание о Кафке.

— Может быть, мне скоро придется навсегда уехать отсюда, — сказал Пауэрс. — Сделайте доброе дело, проследите за тем, чтобы Калдрен не прекращал посещений клиники. После операции ткани рядом со шрамом еще нуждаются в регулярном осмотре.

— Постараюсь. Правда, иногда у меня возникает ощущение, что я сама для Калдрена просто один из его последних документов, — ответила девушка.

— Что вы сказали? Каких документов?

— Вы что, ничего не знаете? Это собрание так называемых итоговых материалов о роде человеческом, которые Калдрен коллекционирует. Труды Фрейда, музыка Бетховена, протоколы Нюрнбергского процесса, электронная проза и еще много всякого… — Кома запнулась, увидев, что Пауэрс не слушает ее. — Что вы рисуете?

— Я?

Она показала на листок бумаги, и Пауэрс с удивлением обнаружил, что он непроизвольно, но с точностью до мельчайших деталей воспроизвел четырехрукое солнце — мандалу, идеограмму Уайтби.

— А, это… глупости, бессмысленные каракули, — смутился он, чувствуя, что рисунок влечет его к себе с ка-кой-то удивительной силой.

Кома поднялась, чтобы уйти.

— Приходите к нам как-нибудь, доктор… Калдрену хочется многое показать вам. Он где-то раздобыл копии последних сигналов, которые экипаж «Меркурия-7» передал сразу после высадки на лунную поверхность. Вы, наверное, помните эти странные передачи, наполненные безумным лепетом о садах в белом цветении, которые они послали перед самой своей гибелью. Это мне кажется столь же необычным, как поведение экспонатов вашей лаборатории. — Она пошарила в карманах и достала из одного карточку. — Калдрен просил меня, чтобы при встрече я передала вам вот это, — сказала она.

Она протянула Пауэрсу библиотечную карточку из каталога обсерватории. В центре были выведены цифры: 96 688 365 498 720.

— Долго же нам придется ждать финала, если мы будем двигаться с такой скоростью, — саркастически заметил Пауэрс. — Боюсь, что пока это произойдет, у меня успеет накопиться огромная коллекция.

Когда девушка ушла, он бросил карточку в корзину для бумаг, а потом почти час изучал свой, начерченный по наитию рисунок.

На полдороге к его летнему домику шоссе раздваивалось, первая дорога уходила влево, вилась среди голых холмов к давно заброшенному военному полигону, построенному над одним из далеких соляных озер. Здесь за высокой оградой находилось несколько небольших бункеров, наблюдательных вышек, пара ангаров да большой склад с пологой металлической крышей. Вся территория стрельбища была отделена от окружающего мира цепью белых холмов. Пауэрс привык прохаживаться здесь вдоль огневой позиции, рассматривая бетонные щиты на другом конце горизонта. Абстрактная геометричность расположения, всех этих объектов в огромной пустыне позволяла ему ощутить себя муравьем, попавшим на шахматную доску, где уже готовы к игре две армии — бункеры и вышки против мишеней.

Разговор с Комой неожиданно помог ему понять, как расточительно и глупо тратил он до сих пор последние месяцы своей жизни. «Прощай, Эниветок!» — записал он в дневнике, но по сути дела целенаправленное забывание было запоминанием, систематизацией наоборот, перебором книг в своей мозговой библиотеке и подбором их в нужном порядке, только корешками к стене. Поднявшись на один из наблюдательных пунктов, он облокотился на низкую ограду и долго смотрел в сторону шеренги нарисованных на земле мишеней. Ракеты и снаряды вырвали в некоторых из них целые куски бетона, но рисунки огромных стоярдовых дисков, голубого или красного цвета, сохранились на поверхности полигона. Больше получаса он смотрел на них, собирая в кулак разрозненные мысли. Потом вдруг решился и, быстро покинув вышку, вошел в ангар. Там было холодно. Порывшись среди ржавых электрокаров и пустых ящиков, он отыскал в другом конце ангара за мотками проволоки и штабелями досок несколько мешков с цементом, кучку грязного песка и древнюю бетономешалку.

Еще через полчаса он подогнал машину к ангару, прицепил к заднему бамперу бетономешалку, загруженную песком и цементом. Потом вылил туда же воду из стоящих вокруг бочек, загрузил остаток цемента в багажник и на заднее сиденье. Из штабелей леса он отобрал самые прямые доски, засунул их в открытое окно и через озеро повез свой груз к центральной пока еще хорошо сохранившейся мишени.

Два часа без отдыха трудился он в центре огромного голубого круга; вручную изготовил примитивные деревянные формы и залил их бетоном, приготовленным таким же ручным способом. Потом сформовал его в шестидюймовую ограду вокруг голубого диска. Для этого он размешивал бетон рычагом домкрата, заливая его в формы колпаком, снятым с заднего колеса. Когда дневная работа была завершена и он двинулся к дому, ограда достигала уже тридцати футов длины.

7 июня. Впервые я реально ощутил, насколько укоротился мой день. Когда в моем распоряжении имелось двенадцать часов, то временной точкой отсчета был полдень; завтрак и ужин начинались в привычные для меня часы. Сейчас, когда я могу посвятить сознательной деятельности лишь одиннадцать часов, ограниченность времени превратилась в какой-то барьер, вроде того, которым обносят рулетку в игорном доме. Я вижу, как сматывается лента, вращающаяся на катушке магнитофона, но не' могу замедлить скорость ее оборотов. Больше всего времени уделяю своей библиотеке, систематизирую и упаковываю книги и журналы. Бандероли очень тяжелые, поэтому я не передвигаю их. Количество клеток уменьшилось до сорока тысяч. Проснулся в 8.10. Засну в 19.15. Куда-то засунул часы, придется ехать в город, чтобы купить новые.

14 июня. Теперь у меня в распоряжении только девять с половиной часов. Я, как автомобилист, оставляю за спиной время, как убегающее назад дорожное полотно. Последняя неделя отпуска минует скорее, чем первая. При таком темпе мне остается, наверное, всего четыре-пять недель. Сегодня утром я попытался представить себе последнюю свою неделю, потом последние три дня, два, один и в конце концов последние минуты, финал — и тут меня охватил такой ужас, которого я еще никогда не испытывал. Только через полчаса я восстановил силы настолько, что смог сделать себе поддерживающую инъекцию.

Калдрен буквально преследует меня. На калитке он вывел мелом цифры 96 688 365 498 702, что привело почтальона в шоковое состояние. Проснулся в 9.05. Засну в 18.36.

19 июня. 8 часов 45 минут сознательной деятельности. Меня поднял звонок Андерсена. Я хотел бросить трубку, но заставил себя до конца быть корректным, и мы оговорили заключительные формальности. Он восхищался моей выдержкой, назвал ее «героическим стоицизмом». Лестно, но не соответствует истине. Все ипостаси добродетели — мужество, вера, самодисциплина — пьют из одного источника, имя которому отчаяние. Как же, оказывается, трудно выдерживать узаконенную традицию, которая предполагает, что настоящий ученый должен бесстрастно воспринимать все факты, подтверждающие его научную гипотезу, какими бы трагическими они ни были для него лично. Ищу опоры в мыслях о Галилее перед судом инквизиции, о Фрейде, мужественно переносившем боль в своей пораженной саркомой челюсти.