Джеймс Баллард - Затонувший мир [авторский сборник]

Здесь речь прервалась, видимо, пленка была повреждена и снова склеена. Теперь голос Уайтби звучал уже не так раздраженно.

— …без утайки, для меня это очень важно, сколько времени у тебя отнимает сон?

Пауэрс : Точно не скажу. Часов восемь, наверное.

Уайтби : Вечные восемь часов. Кого ни спроси о продолжительности ночного сна, он, не задумываясь, называет эту цифру. На самом же деле почти каждый человек спит сейчас не меньше десяти часов. Я скрупулезно проверял на себе, получается около одиннадцати часов. Вот тридцать лет назад люди действительно отдавали сну в среднем третью часть суток, а за столетие до этого — часов шесть или семь. В своих знаменитых «Жизнеописаниях» Вазари рассказывает, что Микеланджело даже в восьмидесятилетнем возрасте спал всего четыре-пять часов в сутки, посвящая весь день живописи, а затем еще по ночам трудился за анатомическим столом с яркой лампой над головой… В наше время это кажется совершенно удивительным, но для современников это было самым обычным делом. Думаешь, чем объяснить замечательную трудоспособность многих гениев древности от Аристотеля и Платона до Фомы Аквинского и Шекспира? Как они могли так много создать за свою, не всегда длинную, жизнь? Да просто они каждые сутки имели по шесть-семь часов дополнительного времени. У нас его вдвое меньше плюс к тому же более низкий уровень метаболизма, дополнительный фактор, о котором все забывают.

Пауэрс : А нельзя ли допустить, что такая потребность к удлинению отдыха — это компенсаторное явление, массовая реакция на образ жизни в мегаполисах конца прошлого тысячелетия с его тяжелыми стрессами?

Уайтби : Соблазнительное, но ошибочное представление. Нет, это проблема чисто биохимическая. Просто темплеты рибонуклеиновой кислоты, которые открывают протеиновую цепочку в любом живом организме, изношены до конца, а матрицы, определяющие свойства протоплазмы, становятся бесформенными. Ничего странного — ведь они работают беспрестанно уже добрый миллиард лет. В какой-то момент должна же наступить потребность в капитальном ремонте. Продолжительность жизни всегда и для всех ограничена. В этом нет принципиальной разницы между колонией примитивных дрожжей и любым другим живым организмом или даже целыми видами.

Люди всегда тешили себя мыслью о том, что эволюция — это непрерывный путь к вершине. На самом же деле она давно миновала свой пик и теперь спускается, приближаясь к всеобщему биологическому финишу. Я понимаю, что это трудно понять и принять, но такая перспектива остается единственно честной: пройдет полмиллиона лет и наши потомки, о которых мы думали как о сверхлюдях, способных силой гениального мозга путешествовать по звездам, превратятся, наверное, в обнаженных дикарей, заросших густой шерстью. Они будут метаться по нашей клинике, воющие, перепуганные, как неандерталец, перенесенный в будущее. Уверяю, что я жалею их не меньше, чем себя. Я сознаю свой полный проигрыш — потерю права на любое моральное или биологическое существование: эта безысходность таится в каждой клетке моего организма…

Запись кончилась, но кассета продолжала свое вращение; Пауэрс выключил магнитофон и прижал ладонью глаза. Кома молча и неподвижно смотрела на него, тишина прерывалась лишь стуком камешков, которыми развлекался шимпанзе.

— Уайтби считал, — нарушил молчание Пауэрс, — что «молчащая пара» — это последняя судорожная попытка органической природы выжить, не захлебнуться, если говорить образно, в потоке подступающей к горлу воды.

Жизнь любого организма находится в прямой зависимости от объема энергии, излучаемой Солнцем. Когда этот объем выйдет на критический уровень, мы перешагнем смертную черту и уже ничто не спасет человечество от полной гибели. В предвидении этого для будущей защиты некоторые живые организмы создали нечто вроде аварийной системы, которая позволяет адаптироваться к высоким температурам. Например, мягкокожие обзаводятся панцирями с высоким содержанием тяжелых металлов, этакими щитами от облучения. Уайтби считал, что это попытка с заранее обреченным исходом, а я иногда надеюсь… — ученый улыбнулся своей гостье и пожал плечами. — Сколько времени вы знакомы с Калдреном?

— Примерно три недели, но они кажутся мне тысячелетием, — ответила девушка.

— Что вы можете сказать о нем? Я уже довольно давно не общался с ним.

Кома ответила легкой улыбкой:

— Да и я не так уж часто с ним встречаюсь. Он все время требует, чтобы я больше спала. Калдрен, конечно, яркий человек, но он слишком эгоцентричен, живет только в себе и для себя. Правда, вы занимаете в его жизни очень важное место. Можно сказать, что я вынуждена делить его с вами.

— Я считал, он терпеть не может меня.

— Это поза. На самом деле он только о вас и думает. Поэтому и преследует вас постоянно. — Она пристально посмотрела на Пауэрса. — Я думаю, что он испытывает какую-то вину перед вами.

— Вину передо мной? — переспросил ученый. — Удивительно! Это скорее я должен считать себя виноватым перед ним.

— Вы? Отчего же? — удивилась Кома и после некоторого колебания спросила: — Это правда, что вы как-то экспериментировали над ним?

— Правда, — ответил Пауэрс. — К сожалению, задуманное осуществилось далеко не полностью, как и многие другие попытки, к которым я тоже имею отношение. Неужели Калдрен испытывает чувство вины оттого, что считает и себя в некоторой степени виноватым в моей неудаче?

Он глянул на сидевшую напротив девушку.

— Думаю, что вам надо знать все. Вы рассказывали, что Калдрен не может заснуть и все ночи бродит по Своей комнате, а между тем хроническая бессонница — это его естественное состояние.

Кома подняла глаза.

— Вы… — она повела головой, словно пытаясь стряхнуть с себя наваждение.

— Я применил лоботомию, когда оперировал Калдрена, — объяснил Пауэрс. — Если оценивать эту операцию с чисто хирургической точки зрения, то она была проведена безупречно. Заслуживала выдвижения на Нобелевскую премию. Дело в том, что в обычном состоянии продолжительность человеческого сна регулируется гипоталамусом; он поднимает уровень сознания, что дает необходимый отдых волосковым структурам головного мозга и способствует удалению из них токсинов. Но если рассечь некоторые из упрощающих петель, то больной перестает получать сигналы ко сну, как в обычных условиях, и удаление токсических веществ совершается у него, когда он бодрствует. Единственное неприятное последствие операции — это состояние временного беспокойства, но через несколько часов оно исчезает. Таким путем я продлил жизнь Калдрена минимум лет на двадцать. Но его психика, по каким-то неизученным причинам постоянно требует сна, при этом возникает тревога, которая все время мучает Калдрена. Вся моя операция оказалась безупречно исполненной трагической ошибкой.