В. Бирюк - Расстрижонка

Я знаю два других способа.

Всех бобылей — кастрировать. Хлысты в России пошли этим путём. «И гасит голубя аки свечу».

Или дать каждому мужику по бабе. Вариант Жириновского. Только наоборот.

Первый — технологически проще. Мастеров с двумя кирпичами и… и вперёд. Кирпичи у меня уже делают. Хорошие, калёные. А вот второй… Прежде чем «дать» — надо где-то «взять».

«Чтобы продать что-то не нужное, нужно сначала купить что-нибудь ненужное» — Матроскин прав. Про Жириновского… не знаю.

В начале 21 века в зоопарках Австралии и других стран был проведён ряд экспериментов по «превращению обезьяны в человека». Как хвастали экспериментаторы: они опровергли самого Адама Смита. Ибо тот утверждал: «единственное, что отличает человека от любых животных — идея денег».

Как оказалось, обезьяны, например — довольно туповатые капуцины, идею денег вполне понимают. Они дёргали тугой рычаг, получали пластмассовые жетоны и покупали у наблюдателей еду. При этом в обезьяньем коллективе проявились все основные производственные психотипы человечества: лентяи, трудоголики, скопидомы, транжиры, воришки, бандиты… И — проститутки.

Эксперимент продолжался долго и проходил в нескольких местах. Поэтому можно оперировать кое-какими числовыми оценками. Около 50 % самцов и 10 % самок — платят за секс.

Понятно, что «хомнутая сапиенсом» злобная и всеядная лысая обезьяна отличается от миролюбивых капуцинов. Что свойственная этому «лысому» виду последовательная моногамия — несколько меняет цели и способы их достижения. На это накладываются климат, качество и количество питания, этика, культура, сословные и родовые традиции… Но в качестве базовой оценки количества «искателей» и «искательниц» — можно использовать.

Тут надо подумать.

Но так — жить нельзя. И вы — так жить не будете.

По утру, едва выгребли чуток от деревни, я собрался вернуться в своё. В свои родные штаны. Хрипун посмотрел на мои манипуляции и задал вопрос:

– Чем плешь прикроешь?

– Шляпу надену.

– А на постой встанем? В дом вошёл — шапку долой. Про твою тыковку — звон по всему Залесью идёт. Влазь взад. В шушун.

Дальше Хрипун сразу предупреждал на постое:

– Кто к моим бабам полезет — женилку оторву.

Это помогало. Только на волоке сыскался чудачок — вздумал меня полапать. Ну и огрёб. Дальше… Это ж прямо не «Святая Русь», а страна непрерывно действующих эскалаторов!

Мужичок подлез ко мне сзади, за груди подёргать. Ручки мне в подмышки сунул и давай шерудить. Пока искал да удивлялся:

– Ой, а гдей-то? Ой, а чегой-то? Ой, а кудой-то?…

Я провернулся на пятке. И сломал ему кисть. Очень, знаете ли, удобный захват получается. Бедолага, столкнувшись с новыми ощущениями, взвыл сиреной. Подскочили его сотоварищи. Волоковщики — народ дружный, боевитый. Они — с дубьём, и я — с веслом.

«Девушка с веслом» — видели? По-чешски: «Быдла с падлой». А — «не-девушка»? В смысле — совсем «не-…»? — Вот волоковщики и насмотрелись.

Жарко, парко, на волоке работа тяжёлая, комары прямо в глаза лезут. И без того тошно, а тут этих принесло…

«Размахнись рука, раззудись плечо…» — русская народная присказка.

Если б только плечо! — Всё зудит!

Троих положил — ещё в очередь стоят. Дело уже к смертоубийству идёт. Тут, на наше и на их счастье, с другой стороны купеческие ладейки тащатся. Им через волок лезть, нашей забавы окончания поджидать — неколи. Развели нас корабельщики.

Но слов разных вдогонку — много сказано было. Из литературно отфильтрованных напутствий замечу:

– Назад пойдёшь — здесь и останешься. Днём — тягло таскать, ночью — задком махать. У нас много прохожих прохаживает — курва-кобылища — к прибыли будет.

Интересно люди живут. Что на волоках проституция — дело прибыльное — логично. Но как-то об этом не задумывался. Надо обмозговать на досуге. Всё лучше, чем Мономахово: «„господи помилуй“ взывайте беспрестанно втайне».

На пятый день вывались в Неро и, уже в сумерках, выгребли к Ростову Великому. Костерок на берегу разложили.

А места-то памятные. Вон пляж, с которого лодку с утопляемыми блудницами, с Новожеей — в майскую воду выталкивали. О-ох… Как вспомню… Епископа Феодора в золочёной робе и митре, размахивавшего своим изукрашенным, блестящим на солнце, посохом стоимостью в годовой бюджет Суздальского княжества. Вопящего свою «проповедь против блудниц» пополам с «Апокалипсом». Хор монахинь, выводящих на голоса из притчей Соломоновых:

Мать Манефа, обличительница, праведница, осознавшая и восприявшая суть блуда, звонко и чувственно выпевающая тайные помыслы и чаяния блудниц мерзостных, вытаскивающая их сущность похотливую на свет божий, неукротимо обрушивающая гнев Господень на головы несчастных. «Да исполнится воля Его!».

И она же, стонущая, жарко дышащая, истекающая соком, страстью, страхом, восторгом. Распахнувшая глаза, тело, душу свою в моих руках.

Крик девичий с лодки: «Не хочу! Не надо! Пожалейте! Пожалуйста!».

Слаженное моление утопляемых женщин Богородице:

«Умолкает ныне всякое уныние и страх отчаяния исчезает, грешницы в скорби сердца обретают утешение и Hебесною любовию озаряются светло…».

Православное воинство, душевно сливающееся с убиваемыми у него на глазах.

Групповое ритуальное убийство в христианских одеждах. «Группа» — убийц, «группа» — жертв. Только Бог — один. И на тех, и на других. Один-одинёшенек.

Вон и грива песчаная. Где я мать Манефу распятием серебряным… А вон напротив «Велесов камень» чернеет.

Мда… Чего-то мне эта «Святая Русь» — родной становится. Куда не приду — всё память.

Моя память.

О делах, о вещах…

О людях.

О себе.

…

По утру собрались, ополоснулись озёрной водицей, пошли со Сторожеей монастырь искать. Монастырь — тот самый, женский Благовещенский. В котором Манефа — игуменьей. Я про неё ни Андрею, ни спутникам своим не рассказывал, посмотрю как получится.

Монастырь — невелик, небогат: строения только деревянные. Но видно, что ухожен и устроен. Пара явно новых построек стоит. Крыши тёсом свежим крыты. Насельниц, вроде бы, поболее, чем год назад Манефа сказывала. Где тут Софья обретается — не понять, указателей типа: «княгиня свеже-пострижёная — 50 м» — нету.

Зашли в церковку, помолились, по-крестились, по-кланялись. Я был поражён благолепием убранства и стройным чином службы.

Старинный, ярко раззолоченный иконостас возвышался под самый потолок. Перед местными в золоченых ризах иконами горели ослопные свечи, все паникадила были зажжены, и синеватый клуб ладана носился между ними. Инокини стояли рядами, все в соборных мантиях с длинными хвостами, все в опущенных низко, на самые глаза, камилавках и кафтырях. За ними — ряды послушниц и трудниц из мирян; все в черных суконных подрясниках. На обоих клиросах стояли певцы; славились они не только по окрестным местам, но даже во Владимире и Суздале. Середи церкви, перед аналогием, в соборной мантии, стоял высокий, широкий в плечах, с длинными седыми волосами и большой окладистой, как серебро белой, бородой, священник и густым голосом делал возгласы.