В. Бирюк - Расстрижонка

Служба шла так чинно, так благоговейно, что сердце моё разом смягчилось. Все дела тайные, ради которых и пришли мы сюда, стали казаться детскими глупостями, чепухой незначащей.

Головщик правого клироса звонким голосом по-аминил и дробно начал чтение канона. Ох, и задорно ж выводит!

Сторожея с кем-то из местных потолковала, пошла княгиню искать. А я, чтобы не отсвечивать — уж больно я ростом среди здешних… из церковки тихохонько выбрался, на дворе в закуток между какими-то сараюшками забился. Сижу себе на завалинке, никого не трогаю, на солнышко щурюсь. Хорошо, тепло, спокойно. Благостно.

Вдруг — что-то свет божий застит. Чего-то мне солнышко загораживает. Приоткрыл один глаз — черница стоит. Приоткрыл второй… Оп-па!

– Здравствую, Манефа. Давно не виделись.

– Ты…?!!

– Я.

– Ох! Господи! Пресвятая Богородица! Ты… здесь… Тебе нельзя! Господи! Увидят — в поруб кинут! Кнутами забьют! Боже всемилостивый! Чего делать-то?! Позор-то какой! Мужчина! В обители невест христовых! В женском платье! Стыд невыразимый! Нечестие!

– Манефа, девочка, уймись. Я тут никого ещё… Да и смотреть тут… Кроме тебя — не на кого.

– Так ты ко мне?! Ой, боже ты мой! Спаси мя и помилуй! Что ж ты наделал?! Ведь убьют! Ведь оторвут головёнку твою плешивую!

Забавно: она о моей жизни более переживает, а не о своей чести и прочих неприятностях.

– Ну полно, полно. Потерявши волосы — по голове не плачут.

– А о моей?! О моей голове ты подумал?! Пресвятые ангелы! Сохраните и обороните! Ежели тебя поймают… ежели узнают, что мы с тобой… что ты меня… что я тогда…

– Что тебе со мной — сладко было? Помнишь? Как стонала страстно? Как христа своего, вон — серебряного, в лоне своём согревала да соками жаркими омывала?

Серебряное распятие, сыгравшее столь важные символическую и технологическую роли в ходе нашей предыдущей встречи — по-прежнему висело на её шее. Я ухватил за него и потянул. Затягивая серебряную цепочку, накинутую в два оборота на шею, заставляя приблизится, наклонится ко мне, запуская под её, ухватившиеся за распятие руки, свою ладонь. По бедру, по боку, под грудь. Ещё мягкую, чуть отвисшую от наклона мне навстречу. Подхватывая, сдавливая, сжимая и перебирая. Там, где под шерстью дорогого монастырского платья, под тонким полотном сорочки прощупывался крупный, мгновенно твердеющий от прикосновения моих бесстыдных пальцев, крупный сосок. Так, сквозь одежду, придавливать его… даже и интереснее.

– Вспоминай, красавица, руки мои. Как я тебя тогда, после озёрной водицы, вытирал да разминал да…

– Отпусти! Не смей!

Так я тебя и послушал! Я встал, выпрямился во весь свой немалый рост, развернул, чуть толкнул красавицу спиной к стенке строения, у которой грелся на солнышке, и, продолжая свой неторопливый и неотвратимый массаж, заглянул её в лицо.

– Что ж это ты, Манефа? Вспоминай давешнее. Ай-яй-яй. Память девичья? А как я тогда приговаривал? Я. Иисус. Ты. Тебе — хорошо. Счастье. Со мной. Всегда. Клятвы свои позабыла? Помнишь как тогда, при расставании, обещалась? А? Мой господин. Позови — волей приду.

Она молча, тяжело дыша, пыталась то оттянуть затянувшуюся на шее цепочку, то оттолкнуть меня, то оторвать мои лапищи от своей груди. Я заводился сам, и моя «пальпация» становилась всё жестче, всё плотнее. Глаза её, под неровно трепещущими ресницами, закатывались. Она морщилась, ахала и охала, собираясь, кажется, обругать меня или закричать. А я продолжал. Возбуждать воспоминания. И — не только их.

– А как выпевала тогда? Сладко-сладко, звонко-звонко. Струясь медом и патокой. Трепеща душою и телом. Отдаваясь в руки мои и в волю мою. А? «За-айди, за-а-айди-и… будем упива-аться… будем… до у-утра-а…».

Вдруг она обмякла и начала съезжать по стенке. Пришлось подхватить её под спину, прижать к себе. Она же, не открывая глаз, закинула руки мне на плечи. И принялась, очень страстно, хотя и неумело, целовать меня. Во всё, что попадало под её губы.

– Ваня… Ванечка… миленький… жданный-желанный… сударь мой суженный… господин души и сердца… что ж ты не приходил столько… уж я заждалась-замучилась… уж молила-упрашивала Царицу Небесную… чтобы хоть на денёк… хоть на часок нас свела…

Уста наши слились. Тела всё сильнее прижимались друг к другу, направляемые взаимным, совершенно безумным стремлением.

Здесь не было места для изысков, для игр с оттенками и нюансами, для тонкой, пряной, изысканной ласки. Или — для каких-то хитрых планов, расчётов. Бешеная страсть, жажда близости, стремление быть вместе, вплоть до готовности содрать для этого с себя одежду вместе с кожей… Да хоть что! Лишь бы — ближе. Без каких-либо подробностей процесса, последовательности действий, движений и перемещений…

Рука моя, скользнув по её бедру, вздёрнула вверх подол монашеского одеяния, попыталась влезть между нашими плотно прижатыми друг другу телами.

Увы, как указано Вселенскими соборами, соединённое богом — человеками разделено быть не может. И не надо! Ладонь легла на ягодицу, сжала так, что Манефа охнула и принялась целовать меня ещё чаще, передвинулась дальше, ниже, заставляя всё сильнее наклоняться к ней. Ножки, выросшие «воротцами» — иногда очень способствует…

Пальчики вдвигались всё дальше, пробежались по складочкам, по уже набрякшим и чуть раскрывшимся губкам. Один, чуть покрутившись на месте, вдруг нагло, сильно — прижал, надавил и… и скользнул внутрь. В остро жаркое, мокрое…

– Нет! Нет!

– Да.

– Нет! Не здесь! Увидят! Туда! Там…

Смысл я не очень уловил. Но конструктивность, звучащая в её силлогизме… что-то насчёт «исключения третьего»… или — третьих… они же — лишние…

Беспорядочно встряхивая головой, бегло вглядываясь по сторонам, то пытаясь свести бёдра и прекратить мои… поползновения, то, наоборот, с силой осаживаясь мне в ладонь, она ткнула рукой в сторону низенькой дверцы сарая рядом. И окончательно, «насовсем», смежила ресницы. Всё, «хай воно горит» — она сложила с себя ответственность.

«И пусть весь мир подождёт». Или — пойдёт нафиг.

Я ещё как-то пытался… включить мозги… или что там у меня оставалось. Но она снова ухватила меня руками за шею, закинула ногу на поясницу и вцепилась мне в губы.

Понятно, что транспортировать женщину при таком хвате… — только при её активном участии! У меня в голове ещё никакие шестерёнки с пятерёнками не зацеплялись, но когда и вторая её нога оказалась у меня на поясе, а сама она чуть отклонилось в указанном направлении…

«Дорога — направление по которому русские собираются проехать». Направление мне указали — сщас сделаю дорогу.

Закон, сами знаете какого английского Исаака — суров и повсеместен. Прикрывая, с трудом выдернутой из плотных объятий её бёдер рукой — её затылок, я, направляемый и подгоняемый более всего тем самым Исааком и центром тяжести нашей общей с ней системы, устремился к двери сараюшки. Которую и выбил с налёта своей тыковкой. Больше — нечем, всё остальное — занято.