НФ: Альманах научной фантастики 8 (1970)

Ворона было хотел разъяснить по-своему ситуацию с дачником, но Зайцев замахал на него рукой и значительно повторил:

– И говорить не хочу!… А он, приятель-то мой, и спрашивает: А почему вы со мной говорить не хотите?" А он: «Потому, что у вас нехорошие мысли!» И так голову опустил, а приятеля даже пот прошиб. Как, говорит, взглянул я на его голову, а она… пуда на два! Тяжелая, тяжелая и вся как есть лысая. А потом приезжает за этим дачником, кто бы вы думали?

– Змей Горыныч, - сделал предположение Ганюшкин.

– Хуже! Чернышев собственной персоной. И увез. На машине. А мы-то знаем, кто такой Федор Никанорович. И еще говорят, что этот старичок в самой Москве прямо со сцены мысли угадывает. Вот так посмотрит на людей, а их там тыщи, и сразу скажет, кто о чем думает.

– Послушайте, я знаю, о ком вы говорите, - рассмеялся Юрий Васильевич. - Только не знал, что он у вас тут отдыхал. Это известный артист. У него повышенная чувствительность, но, конечно, не до таких же пределов… Тут все ясно, почти все, нам объясняли…

– Вот оно, - торжествующе сказал Зайцев. - Почти все, почти. Вот она где, печать премудрости Соломоновой! А мы по простоте так думаем: недаром Федор Никанорович за ним на машине приезжал, ох, недаром. Мы знаем, чем Федор Никанорович занимается, какими такими делами…

– А ты, Аполлошка, Федора Никаноровича не замай, - прервал его вдруг старик-вахтер и даже постучал тихонько кулачком об стол. - Это мой крестник, Федор Никанорович.

– Тоже родственничек объявился, - вскользь заметил Ганюшкин. - Кто же его трогает, Карпыч? Знаем мы просто, что Федору Никаноровичу человека поймать, чтo комару крови испить.

– Не туда гнешь, Прокофий Иванович, - не унимался Карлыч. - Он убивцев разных разыскивает, душегубов. А рабочему человеку он всегда руку протягиват. Потому нашенский он, свой. Не замай Федора Никаноровича, Аполлоша. - И старик забарабанил кулачком по стопу.

– Пить тебе, Карлыч, уже кончать надо, - заметил Зайцев. - Возраст не тот, вот и забирает.

– Да я еще тебя схороню! Видал я гусаров на своем вену. И царской службы и белой. Унтером был, перед самой японской лейб-гвардейского его величества…

– Завел, завел…

– А как по ранению сюда вернулся, так и в кашу попал, ну, каша была… Калныкова видал, вот как тебя, Аполлошка. Да японцев, да атаманов разных - не счесть! Закрою глаза, полки перед глазами так и идут, так и идут. Мериканцы были, англичане, вот в ту пору и Федора Никаноровича встрел. Ох, молодой он был - черт, ох и черт. Не вам, пьяницам, чета!

– Ну, поехал Карпыч в Крым по капусту! - прервал старика Зайцев. - Мы и говорим, черт, чего тебе надо еще.

– А когда его калныковцы расстреляли… Зверье проклятое. - Старик замолчал и стал торопливо скручивать папироску, но пальцы его не слушались. Юрий Васильевич раскрыл пачку папирос и протянул через стол.

– Не надо! - резко отвел пачку Карпыч. - Благодарствуйте… Утром ко мне заявился, - затянувшись махоркой, сказал старик. - Под самое утро. Я только корма задавать коням поднялся. Под самое утро. Тихо так постучал. Ну, у меня сразу мороз по коже. Уноси кузовок, думаю, Карпыч, по твою душу… «Кто такой?» - спрашиваю, а сам трясусь. «Карпыч, - тихо так эа дверью, - один ты?» Ну, открыл. И узнаю, и не узнаю. Стоит человек в одном исподмем, с головы до ног в крови, босиком. А морозы уже и снежок был. «Кто такой?» - спрашиваю, а у самого язык не поворачивается. А он руки протянул и пошел к печке, а сам дрожит весь… Я - дверь на запор, обмыл его, а на том хоть бы царапина! Вся кровь чужая. «Чья ж, - говорю, - кровь?» «Девятнадцать нас калныковцы порешили, - объясняет и опять дрожит весь. - Шаферов, да Кочетков Алексей, да Хабаров Андрей, Панкратов Пантелей да…»

– Да Данилушка кривой, да Лазарь одноглазый, да Никита с желваком, - вполголоса сказал Ганюшкин, но Карпыч расслышал и сразу же замолчал, а потом как-то странно посмотрел в лицо Ганюшкину.

– Ну, что уставился, будто мы энтих знаем? - прервал молчание Ганюшкин.

– Закаляев Ильюха, Бородин Дмитрий, - перечислял Карпыч, не спуская глаз с Ганюшкина, и случилось странное: перестал Ганюшкин работать челюстями, так и сидел с полным ртом. - Как не знать? - продолжал старик. - Советскую впасть самые первые у нас ставили. А караульные кто, спрашиваю. Сказал и караульных. Ротмистр командовал, тоже из наших, из забайкальских, да поручик Крестовоздвиженский. Ну, и из личной охраны самого, китайцы… Они же, кто из бедноты, в партизаны пошли, а кто из купцов да из золотишников побогаче, до Калныкова подались. Тоже зверье было…

– А как же он-то спасся? - спросил Зайцев.

– А ты у него спроси, у Федора Никаноровича, - сказал старик.

– Ну, я за метлу, снег весь смел, чтобы следу не было, и к жене Шафарова, к коммисарше, значит. Так и так, говорю, ночью идите на кладбище, к Гамлету, там с вами один человек разговор будет иметь… Весь день проспал Федор Никанорович, а ночью и пошел, я ему весь мундир атаманский раздобыл. И пошел. Ох и черт был… - Старик задумался.

– Выходит, ты, Карпыч, сам-то у Калныкова был? - спросил осторожно Ганюшкин, но старик ему не ответил.

– Я тебя спрашиваю, ты-то сам… - начал было опять Ганюшкин, но на этот раз старик перебил его.

– Сам-то, сам-то, А ты сам-то? Не по своей воле, конечно. Мы справшяяись, какое такое мнение будет. Сказали идти, мы и пошли. А как же?

– Значит, его благородие господин атаман приказал…

– Да не его благородие, понимать надо, - вновь перебил Ганюшкина старик. - Комитет. Чтоб это самое, изнутри его, гада пощупать. Так-то, Прокофий Иваныч. Да ты и сам не маленький в ту пору был, должен помнить…

– Люди, какие люди! - воскликнул Ворона, обращаясь к Юрию Васильевичу. - Вы вдумайтесь, какие люди! Это же просто невозможно, какие люди! Один, заметьте, Юрий Васильевич! простой вахтер, а за ним - жизнь! Ого-го, какая жизнь! Он вам поутру ключик вручает, и вы ему не всегда спасибо скажете, а ведь это он, он… Нет, не могу,… Это же - он! - и Ворона неожиданно пропел своим приятным тенорком: - И на Тихом океане свой Закончили па-ход…

– А ведь удивил старик, - заметил Аполлон Митрофанович. - Я, брат, тебя тютей считал. То-то с тобой наш директор язык почесать любит. Живая, можно сказать, история…

– Какая там история. Трещите вы все, как эти, - Карпыч лукаво мигнул в сторону Вороны, - ну эти, сороки.

Зайцев коротко хохотнул.

– Это он тебя, Ворона, поддел.

Ворона некоторое время размышлял, обидеться ему или нет, как вдруг в дверь сильно постучали и чей-то сильный голос звучно пропел:

– Эй, вы, звери, отворите, караульщиков впустите!

– Сломоухов никак! - обрадованно сказал Ганюшкин. - Ну, будет дело! Ты бы, Аполлон Митрофанович, за подкрепленьем сбегал.

Дверь торопливо отворили, и в комнату шумно вошел человек весьма примечательной наружности. Был он еще не стар, но с бородой поразительной величины, иссиня-черные волосы сплелись в тугих кольцах. Ястребиный нос вошедшего оканчивался чем-то, напоминающим небольшую сливу, отчего на первый взгляд хищное выражение лица несколько смягчалось. Под густыми бровями сверкали глаза, но это были не глаза, нет, это были раскаленные угли, даже не угли, а нечто феноменальное по своей выразительности. На ногах его были охотничьи сапоги внушительного размера, поэтому человек смахивал на кота в сапогах, как его рисуют в детских книжках. Могучую грудь обтягивала видевшая виды кожаная куртка, от которой исходил самый неподдельный запах леса, запах хвои и костра, и еще чего-то совершенно уже таежного. На голове возвышалась фетровая шляпа, обвитая москитной сеткой наподобие чалмы поверх папахи, как во времена Шамиля было принято у его мюридов. В руках Сломоухов держал громадный рюкзак и большой мешок, а за плечами прикладами вверх торчали два великолепных ружья. Одно охотничье, двуствольное, а второе - невиданных ранее Юрием Васильевичем размеров - вертикалка.