НФ: Альманах научной фантастики 8 (1970)

Сломоухов подал всем сидящим за столом руку и, наклонившись к уху Юрия Васильевича, объявил на всю комнату:

– Влюблен в Гамму Памфиловну, понятно? Чтоб сверчок знал свой шесток, а иначе…

– Что иначе? - хладнокровно спросил Юрий Васильевич.

– Иначе, конец всему! Вас, вас, Памфил Орестович, призываю в свидетели. Он еще спрашивает, что иначе? О, иначе, хаос, иначе замыслы мои коварные неистово помчатся и будут все нестись неудержимо, пока не поглотятся диким воплем! Моего соперника воплем, разумеется.

– По-моему, - неожиданно сказал Пасхин, отрываясь от какихто своих мыслей, - по-моему, тут прежде всего раздастся вопль несчастного отца этих трех безобразниц, этих негодниц. Я принимаю к сведению ваши сердечные излияния, Александр Денисович, но должен вас предупредить - ваша избранница проявляет удивительную черствость, поразительное пренебрежение к задачам науки. Думаю, что вам это небезразлично.

– Не верю! - запальчиво воскликнул Сломоухов. - Я не верю! Наука, черт возьми, наука - это все для меня. Непрерывное, ежечасное горение, месяцы раздумья и торжествующий взлет человеческой мысли! Да кто это раз испытал, тот…

– Погодите, - остановил его Пасхин и твердо приказал дочерям: - Ну-ка, бутылочку на стол!

Кюсю поставила бутылочку на стол, и Сломоухов нахмурился.

– Дело серьезное, - сказал он. - Тут пахнет Ганюшкиным.

Кюсю наклонилась к бутылочке и нараспев сказала:

– Афанасий Петрович… Мы вас ждем…

– Да, дело серьезное, - повторил Сломоухоз, когда фигурка Афанасия Петровича появилась внутри пузырька. - Так вот почему я так стремился! Вот почему я не шел, а летел…

Сломоухов протянул руку к пузырьку, но Гамма со словами: «Александр Денисович, спокойко!» - встряхнула содержимое бутылочки. Сломоухов отшатнулся и зажмурился.

– Коварная, - сказал он.

Гамма высокомерно подняла бровь.

– Человеку, сидящему в аптечном пузырьке, не подобает прибегать к резким выражениям, - оказал она. - Просите прощения!

– Сдаюсь, сдаюсь, но, Гаммочка, это потрясающе! Вы понимаете, что можно сделать вот с этим? - Сломоухов показал на пузырек.

– Понимаем, - сказала Гамма. - Вы это намерены изучить, написать об этом научную работу и, конечно, прославиться. Не выйдет! Не вы, а мы будем вас изучать. И при малейшем неповиновении - вот так… Гамма сделала такой жест, будто встряхивает бутылочку, и Сломоухов вновь зажмурился.

– Вы взрослая женщина. Гамма Памфиловна, - сказал он, помолчав. - И вы даже не представляете, что попало в ваши руки. За этим - кровь! - выкрикнул Сломоухов. - Понимаете? Да, да, именно об этом мне рассказывал Ганюшкин. Именно об этом…

– Да о чем же? - нетерпеливо спросил Юрий Васильевич.

– Ну, знаете, это долгий разговор, Юрий Васильевич. Как-чибудь а другой раз.

– Сейчас же рассказывайте, - приказала Гамма, - сейчас же!

– О, нет. Сломоухову никто не может приказать… Никто, кроме вас, дорогая Гамма Памфиловна, вам я повинуюсь.

Началось это в тридцатых годах. Я тогда был мальчишкой у старателей. Родителей я своих не помню, слышал только, что они были из ссыльных аристократов; догадываюсь, что дело заключалось в каком-то дворцовом перевороте на самом высоком уровне. Затем ссылка в глушь. Не приспособленные к полудикому образу жизни мои родители умирают, а я остаюсь один как перст в каком-то якутском чуме, где меня подбирают старатели. По-видимому, я произвел на них впечатление прирожденной смышленостью.

Идет время, и постепенно я начинаю кое-что понимать в старательском ремесле. Золото-то в этих местах кочковатое, жильное - редкость. Промышленная разработка только-только начиналась, тут и простор смекалке, простор интуиции, я бы сказал, интеллекту. И стал я приносить нашей ватажке удачу, да какую! Говорят старики: идем на Вилюй, а я ни а какую, я говорю: «Вот сюда, да повыше, и будет, черт возьми». И раз, и два угадал, да что угадал! С этого часа - беспрекословный авторитет, в рог смотрят. Пошучу - с ног падают со смеху, бровь изломаю - в ножки кланяются. Да что там говорить, с четырнадцати лет Денисычем, величали, вот как! Народ, понимать надо…

Сломоухов разделил бороду на два кудрявых рожка и вновь задумался.

– И вот, - продолжал он, - и вот, попадаю я к некоей мамке, Редозубова по фамилии. Вы знаете, что такое старательская мамка? Нет, этого понять нельзя, невозможно! Это не женщина, это тигрица, да, тигрица, но с сердцем нежной лани. Вы понимаете? В артели старательской десять, двадцать парней, кругом на тысячи верст - никого, и - одна женщина. Она и бельишко починит, и постирает, мне, пардон, сопли утрет, а кому постарше - выволочку сделает, если там напьется не ко времени или что скроет. Совесть и честь старательская, мать родная, единственный лучик гуманности в черной яме нашей жизни бродячей, вот что такое мамка! А сама? Ест, пока кашу пробует, спит бог знает где, кто с удачи обновку купит, тому и спасибо, в общем, как говорили наши предки, вся нага и отверста…

А кругом народ разный. Знали бы вы. Гамма Памфиловна, знали бы вы, очаровательные девицы, и вы, столичный юноша, в каком аду рождался и закалился этот характер…- Сломоухов постучал себе в грудь. - Но нет, вам не дано даже представить эту удивительную атмосферу непрестанного подвига и непрерывного человеческого падения… Нет, не дано… Но мемку тронуть? Этого никому не было позволено.

И вот, бреду я как-то по краю болота, присматриваюсь: вода есть, хоть залейся, а где вода, там держи ухо востро, старатель. И вдруг стон, тихий такой стон. Подхожу ближе и за кустом можжевельника вижу сапог. Обыкновенный сапог, истрепанный в клочья и чуть так шевелится. Я еще ближе… Мать честная - человек! Весь в крови, и голова и руки, да кровь засохла корой, не разобрать лица. Я назад. Подбегаю к нашему, с позволения сказать, биваку, а там одна Редозубиха. «Мамка! - кричу, - мамка! Человека нашел». Притащили мы вместе с ней этого человека, а он и в память не приходит. Вот собрались к вечеру наши молодцы. Кто такой, спрашивают, а мы и не знаем. Долго он у нас лежал, очень долго, не мамка, погиб бы. Вот так я и нашел Ганюшкина. Стали его расспрашивать, как да что, потому что видели - человек этот не нашего, не старательского звания. Что бродяга, видно, но не старатель. А он помалкивает. «Медведь, говорит, порвал и все».

Сломоухов быстрым движением взял кусок сахара и со словами: «Удивительно укрепляет сердечную мышцу, не так ли, Памфил Орестович?» захрустел им на всю комнату.

– Вот тогда, - продолжал Сломоухов, расправляясь с сахаром, - и рассказал он мне удивительную историю. Было это году в тридцать втором. Да, не раньше. Нарвались мы на Коробейникова. Памфил Орестович, вероятно, помнит эту фамилию? Грабитель, негодяй, и - никакой романтики. Он как раз с Алдана улепетывал и старателей обирал, да и вообще всех, кто под руку попадется. Ну мы и попались. Зайцев Аполлон до сих пор под стол ныряет, если кто крикнет «Коробейников идет!» Что с нами делали, рассказ не для ушей цивилизованного человека.