Александр Филиппов - Сказка без чудес

А Яков, как ни в чём, ни бывало, вернулся на своё место, стряхнул с выстиранных носок остатки влаги, и повесил, аккуратно расправив, на краешек шконки — сушиться. Потом лёг, потянувшись с наслаждением, с хрустом в суставах, и принялся с умиротворённым выражением лица обозревать соседей по камере.

Обычно тюремщики, Яков знал это по предыдущему опыту, стараются как-то разграничивать «спецконтингент», или «следственно-арестованных». Отделяя «первоходок» от старых уркаганов, задержанных за малозначительные преступления, «бытовуху», от профессиональных воров, бандитов, насильников и убийц.

Однако полицейские, надзиравшие за обитателями изолятора временного содержания, этим, похоже, не заморачивались.

А потому народ в камере, как заметил Яков, собрался по тюремным понятиям, разномастный.

Были здесь и притихшие испуганно, явно «залетевшие по случаю», мужики, и бывалые, сизые от татуировок, с расписанными «куполами» спинами, блатари.

Впрочем, серьёзных воров не просчитывалось. Татуированные «качки», судя по ухваткам, были зоновскими «шнырями», «бакланами», «шестёрками», вроде понтовилы, тупо жевавшего сейчас собственные носки, способными испугать разве что оказавшихся впервые в жизни в камере фрайеров.

А вот сухонький, согбённый годами, но удивительно остроглазый старичок, обряженный в новый, с иголочки, спортивный костюм зелёного цвета, неприметно сидевший на шконке у окна, и молча, исподволь, наблюдавший за новым постояльцем «хаты», сразу привлёк внимание Якова.

Было в этом изборождённом морщинами, с ввалившимися щеками, что указывало на отсутствие зубов, лице, нечто неуловимое, отличающее старого лагерника от прочих граждан престарелого возраста.

Поднявшись со своего места, старичок доковылял, прихрамывая, до шконки Якова, поинтересовался вежливо:

— Я присяду? — и, дождавшись кивка, опустился на краешек. А потом спросил вкрадчиво: — Ишь, как у тебя это, — указал он глазами на застывшего посреди камеры, — получается ловко! Всю «пехоту» нашу вмиг вывел из строя…

— Слово знаю. Волшебное, — пожал Яков плечами. — Это слово — «пожалуйста». Никто не отказывает.

Старичок согласился, пожевав сухими губами:

— Это верно. Вежливость, хорошие манеры в тюрьме — первое дело! Ты, я вижу, не фрайерок залётный. Не напомнишь, как тебя по нашей, лагерной жизни, звать-величать?

— Когда-то Яшей Лесным звали. Да с тех пор уж много годков минуло…

Старик даже чуть отшатнулся:

— Яша Лесной? Да не могёт быть! Я о тебе ещё в молодости по пересылкам слыхал. Старые уркаганы про Яшу Лесного, который из всех лагерей уходил, да пойман вохрой ни разу не был, на этапах рассказывали. Теперь вон, сам старик стал, одна арматура во мне осталась, того и гляди в ящик сыграю — а ты, мил человек, орёл! Похоже, чуть ли не вдвое меня моложе. Как такое может быть? Не может, ты уж извини…

— Здоровье берегу, — хмыкнул в бороду Яков. — Вот, видел когда-нибудь такие? — он поддёрнул рукава штормовки. На коже запястий явственно различимы были багрово-синюшные, словно жутковатые браслеты, шрамы. — От кандалов. И на ногах — то же. Таких уж нынче ни у кого нет — в цепях арестантов не водят… А вообще, моё дело — представиться, а ты уж кумекай, как хочешь… Кстати, сам-то ты, братан, пока не назвался…

— Коля Бузулуцкий. Может, слыхал?

— Ну-ну, — блеснул молодыми зубами Яков. — Это ж ты на пересылке в Тавде мента-беспредельщика завалил? Тебе тогда вроде «вышку дали»…

— Было дело, — степенно согласился старичок. — В 1983-м… Я тогда полтора года на продоле «вышаков» отсидел. А потом вдруг, как участника войны, помиловали. Я ж, дело прошлое, в штрафной роте геройствовал. Даже орден «Красной звезды» имею. Правда, при такой жизни и орденок, и ксива к нему затерялись где-то… Заменили на три Петра. Из них червонец — в Соликамске, на «крытой». Там на сучий беспредел насмотрелся…

— Ну вот, а сам нынче в хате блатной беспредел устраиваешь, — попенял ему Яков. — А если бы я и впрямь мужиком-колхозником оказался, ты бы этим чертям, — кивнул он в сторону всё ещё жующего носки урки, — обидеть меня позволил?

— Да не, вступился бы… — принялся оправдываться старичок. — Так, прикололись малость. Надо ж посмотреть, что за человек в хату заехал, что из себя представляет…

— Эй, ты, ухарь! — бросил Яков блатному с носками во рту. — Кончай постирушку!

Битюг, словно очнувшись, извлёк изо рта изжеванный комок, уставился на него с удивлением, и, пожав плечами в недоумении, вернулся на место.

Потом Яков со старым уркаганом долго сидели за длинным некрашеным столом, сдвинув в сторону нарды, шашки и домино, за которыми коротали досуг арестанты, пили мелкими глотками крепчайший чифир, спроворенный всё той же бывшей в услужении у старичка «пехотой». И вели неторопливый разговор о прошлом лагерном житие-бытие — об изнурительных этапах, злющих «вологодских» конвоях, о суровой лагерной вохре, воровских авторитетах и кровопролитных «сучих войнах».

Мелкая уголовная шпана всё это время смирно лежала на шконках, прислушиваясь с почтительным интересом к рассказам двух старожилов криминального мира.

— Когда я в последний раз от хозяина откинулся, на воле пацаны как отца родного встречали, — неторопливо повествовал Коля Бузулуцкий. — Приютили, обогрели. В коттедже за кирпичным забором с «егозой» поверху и камерами внешнего видеонаблюдения поселили. Прямо, в натуре, как на «крытой», на тюремном режиме. Жратвы, выпивки — сколько влезет. Или там, например, раскумариться… Шныри в услужении, как на зоне. Ну, пожил я так кучеряво месячишко-другой, а потом чую — что-то не то. Вечером, к примеру, застолье. А к нему гости съезжаются. Ну, ладно бы бандюганы местные, блатата. А то пузаны — харю в три дня не объедешь. А глаза у всех — ментовские! Я у пацанов поинтересовался — и впрямь менты! Ну, или прокурорские. И с бандюгами, значится, базары о делах общих ведут. А я вроде как для разводки, когда интересы разных тутошних ОПГ пересекаются. Этакий, иху мать, свадебный генерал. Штоб, значится, где-то заявить — мол, Коля Бузулуцкий, «законник», в курсах, дескать, с ним перетёрто и согласовано… Короче, посмотрел я на эту ботву — не моё. Я жизнь честным вором прожил, штоб, значится, под конец так зачуханится. Взял у пацанов шпалер, и ломбард грабанул. Специально выбрал такой, где тревожная кнопка имелась. Прилетел дежурный наряд, ласты мне завернули — и сюда, в кутузку. Думаю, за разбой теперь, как неоднократно судимому, минимум червонец припаяют. Красота! До конца жизни, глядишь, и хватит…

Яков слушал внимательно, кивал сочувственно.

— На зоне я как кум королю заживу! — продолжал рассказ старый урка. — В авторитете, в почёте у братвы, в уважении. А здесь — ушло моё время. Здесь нынче «апельсины» рулят. Ну, пусть с ментами братаются. А попадут за колючую проволоку — там я им и предъявлю…. — А потом заметил вполголоса: — А тебя, Яков, понятное дело, Вася Копчёный ментуре сдал. За ним много косяков числится. Он у меня на зоне, сука, у параши спать будет, а не в авторитетах ходить!