Роберт Силверберг - Ночные крылья. Человек в лабиринте [сборник litres]

Сначала обострилось восприятие всего, что меня окружало. Каждая трещина в стенах древней гостиницы теперь казалась горной расщелиной. Тихое стенание ветра снаружи переросло в резкий вой. В тусклом свете лампы я различал цвета за пределами спектра.

Качество транса от звездного камня в целом мало отличалось от того, в какой некогда вводили меня мои инструменты. Тогда я тоже покидал свое тело. Пребывая в состоянии Бдения, я оставлял свою земную личность, чтобы устремиться на невероятной скорости в невероятные глубины пространства, четко воспринимая все мироздание, и это было максимальное приближение к божественности, какое только дано человеку. Звездный камень не открывал мне тех конкретных данных, какие дарил мне транс Наблюдателя.

Находясь под его воздействием, я ничего не видел и не мог определить, где я нахожусь. Я знал только, что, когда я поддавался его воздействию, меня поглощало нечто большее, нежели я сам, и что я был в прямом контакте с матрицей вселенной. Можете назвать это общением с Волей.

Как будто издалека, я услышал, как Олмейн сказала:

— Ты веришь тому, что некоторые люди говорят об этих камнях? Что нет никакого слияния, что это электрический обман?

— У меня нет теории на этот счет, — ответил я. — Причины интересуют меня в меньшей степени, чем следствия.

Скептики говорят, что звездные камни — это не что иное, как петли, которые, многократно усилив, возвращают излучения человеческого мозга обратно в него же. Эти насмешники считают, что удивительная бесконечная сущность, с которой человек вступает в контакт, — это просто громоподобные повторения одиночного электрического импульса под сводом собственного черепа Пилигрима. Может быть. Может быть.

Олмейн протянула руку с зажатым в ней камнем.

— Когда ты был среди Летописцев, Томис, — сказала она, — ты изучал историю ранней религии? Человек всегда искал единения с бесконечным. Многие религии — не все — вселяли надежду на такое божественное слияние.

— Этой цели также служили наркотики, — пробормотал я.

— Некоторые наркотики, да, особо ценимые за их способность мгновенно дарить человеку ощущение единства со Вселенной. Эти звездные камни, Томис, всего лишь последние в длинной цепочке устройств для преодоления величайшего из проклятий человека, а именно заключения каждой отдельной души в одном-единственном теле. Наша ужасная изоляция друг от друга и от самой Воли — такого не пережили бы большинство рас Вселенной. Похоже, это уникальное качество нас, людей.

Ее голос сделался приглушенным, неясным. Она говорила дальше, делясь со мной мудростью, которую обрела у Летописцев, но смысл ее слов ускользал от меня. Я всегда быстрее, чем она, входил в транс благодаря моим навыкам Наблюдателя, и часто ее последние слова не откладывались в моей памяти.

Той ночью, как и в другие, я взял свой камень и, ощутив его холод, закрыл глаза. Я тотчас услышал отдаленный звон могучего гонга, плеск волн на неведомом берегу, шепот ветра в чужом, далеком лесу. И ощутил призыв. И покорился. И вошел в транс. И отдал себя Воле.

И проскользнул сквозь слои моей жизни, сквозь мои юные и средние годы, мои странствия, мои старые любови, мои мучения, мои радости, мои нелегкие последующие годы, мои измены, мои недостатки, мои печали, мои несовершенства. И освободился от самого себя. Избавиться от своего «я». И слился с миром, став одним из тысяч Пилигримов, а не только Олмейн рядом со мной, но многих других странствующих по горам Хинда и пескам Арбы Пилигримов, возносящих молитвы в Асье, Палаше и Стралье, Пилигримов, бредущих в Джорслем в паломничестве, которое для некоторых длится месяцы, для некоторых — годы, а для некоторых не завершается никогда. И разделил со всеми ними момент погружения в Волю. И увидел во тьме на горизонте пурпурный свет. Он с каждым мигом усиливался, пока не стал всеобъемлющим алым сиянием. И я вошел в него, недостойный, нечистый, в ловушке плоти, целиком и полностью отдаваясь в его объятия и не желая ничего другого, кроме этого избавления от самого себя. И был очищен. И очнулся в одиночестве.

Я хорошо знал Африк. В годы молодости я много лет прожил в темном сердце континента. Но затем мною овладела охота к перемене мест, и я в конце концов покинул те края и отправился на север, в Агюпт, где древние реликвии Первого Цикла сохранились лучше, чем где-либо еще. Впрочем, в те времена древность меня не интересовала. Я вел свои наблюдения и бродил с места на место, поскольку Наблюдателю не нужно сидеть на одном месте. Я уже вновь собрался отправиться в странствия, когда случай свел меня с Авлуэлой, и я ушел из Агюпта в Роум, а затем в Перрис.

Теперь я вернулся сюда с Олмейн. Мы держались близко к побережью и избегали песчаных пустошей. Будучи Пилигримами, мы могли не опасаться большинства превратностей путешествия: мы никогда не остались бы голодными или без крова даже там, где не было странноприимного дома нашей гильдии, и все относились к нам с уважением. Великолепная красота Олмейн, возможно, таила в себе опасность, ибо она путешествовала лишь в сопровождении сморщенного старика, но за маской и в одеждах Пилигрима она была в безопасности. Мы снимаем маску крайне редко и никогда там, где нас могут увидеть.

Я не питал иллюзий относительно моей важности для Олмейн. Для нее я был просто частью дорожного снаряжения — кем-то, кто помогал ей в ритуалах, находил для нее жилье и всячески облегчал и скрашивал ей утомительный путь. Эта роль меня устраивала. Я знал, что она опасная женщина, подверженная странным прихотям и непредсказуемым фантазиям. Тесные отношения с ней были мне ни к чему.

Ей не хватало чистоты Пилигрима. Хотя она и прошла испытание звездным камнем, она не одержала победы — как то положено Пилигриму — над своей плотью. Иногда она на полночи или даже дольше тайком исчезала куда-то, и я представлял себе, как она лежит, без маски, в каком-нибудь переулке, задыхаясь в потных объятьях какого-нибудь Сервитора. Это было полностью ее личное дело. По возвращении я никогда не спрашивал ее об этих отлучках.

В наших комнатах она тоже не слишком заботилась о своей добродетели. Мы ни разу не делили с ней комнату — такие вещи строжайше запрещены в общежитиях Пилигримов, но обычно мы занимали соседние комнаты, и она вызывала меня к себе или сама приходила ко мне, когда ей это взбредало в голову. При этом она часто бывала раздета. Однажды ночью в Агюпте она достигла высот гротеска, когда я застал ее в одной только маске, и вся ее блестящая белая плоть опровергала назначение бронзовой решетки, скрывавшей ее лицо. Лишь однажды ей, похоже, подумалось, что когда-то я был достаточно молод, чтобы испытывать желание.