Роберт Силверберг - Ночные крылья. Человек в лабиринте [сборник litres]

Захватчик небрежным жестом велел нам разойтись.

И вот тогда Олмейн проявила всю свою жестокость ко мне.

— Объясни им, Томис, — процедила она сквозь зубы, — что ты состоишь на службе у прокуратора Перриса, и они позволят нам двоим пройти.

В ее темных глазах блеснули насмешка и презрение.

Мои плечи поникли, как будто она навалила на меня груз целого десятка лет.

— Почему ты говоришь такое? — спросил я.

— Жарко. Я устала. С их стороны верх идиотизма отправлять нас обратно в Палерм.

— Согласен. Но я ничего не могу поделать. Зачем ты пытаешься сделать мне больно?

— То есть правда причиняет тебе боль?

— Я не коллаборационист, Олмейн.

Она рассмеялась:

— Ты так хорошо говоришь! Но ведь, Томис, ты он и есть! Ты продал им документы.

— Чтобы спасти Принца, твоего любовника, — напомнил я ей.

— Тем не менее ты вступил в сделку с захватчиками. Независимо от твоих мотивов этот факт остается фактом.

— Прекрати, Олмейн.

— А теперь ты мне приказываешь?

— Олмейн…

— Подойди к ним, Томис. Скажи им, кто ты такой, пусть они пропустят нас.

— Конвой раздавит нас по дороге. В любом случае я не имею никакого влияния на захватчиков. Я не человек прокуратора.

— Я скорее умру, чем вернусь в Палерм!

— Тогда умри, — устало сказал я и отвернулся от нее.

— Предатель! Вероломный старый дурак! Трус!

Я сделал вид, что не обращаю на нее внимания, хотя ее слова прожгли меня насквозь. В них не было фальши, одна лишь злоба. Да, я заключил сделку с завоевателями, я предал гильдию, которая приютила меня, я нарушил кодекс, который призывает к угрюмой пассивности как единственному способу протеста за поражение Земли. Все верно. И все же с ее стороны было несправедливо упрекать меня в этом. Когда я совершил вероломный поступок, я не думал о высших вопросах патриотизма. Я лишь пытался спасти человека, с которым ощущал себя связанным общим прошлым опытом, более того, человека, в которого она была влюблена. Со стороны Олмейн было некрасиво обвинять меня в измене, терзать мою совесть лишь затем, чтобы выместить на мне свою злость по поводу жары и дорожной пыли.

Но ведь эта женщина хладнокровно убила своего мужа. Почему бы ей не быть злобной даже в мелочах?

Приказ захватчиков был исполнен. Мы освободили дорогу и устало вернулись в Палерм, неприветливый, знойный, сонный город. В тот вечер в небесах я заметил пятерых Воздухоплавателей. Не знаю, чем приглянулся им город, но в эту безлунную ночь они, как будто желая утешить нас, снова и снова кружились над ним, трое мужчин и две женщины, призрачные, стройные и красивые.

Я стоял, наблюдая за ними, больше часа, пока моя душа, казалось, не оставила меня и не взмыла ввысь, чтобы присоединиться к ним. Их огромные мерцающие крылья пропускали сквозь себя звездный свет. Их бледные, худые тела напоминали изящные дуги — руки прижаты к бокам, ноги вместе, спины плавно изогнуты. Вид этих пятерых пробудил во мне воспоминания об Авлуэле и не приличествующие мне чувства.

Описав последний круг, Воздухоплаватели улетели. Вскоре после этого взошли ложные луны. Я вернулся в наше общежитие, и вскоре Олмейн попросила впустить ее в мою комнату. Она выглядела несчастной. В руках у нее была восьмиугольная колба с зеленым вином, не Тальянским, а каким-то инопланетным и, без сомнения, купленным по большой цене.

— Ты простишь меня, Томис? — спросила она. — Вот. Держи. Я знаю, ты любишь вино.

— Я бы вместо вина сейчас предпочел не слышать тех слов, — сказал я ей.

— От зноя у меня портится характер. Прости меня, Томис. Я сказала глупость и бестактность.

Я простил ее в надежде на более спокойное путешествие. Мы выпили большую часть вина, после чего она ушла спать в соседнюю комнату. Пилигримы должны вести целомудренную жизнь. Вряд ли Олмейн легла бы в постель с такой иссохшей древней окаменелостью, как я, но заповеди нашей приемной гильдии сняли сам вопрос.

Долгое время я лежал без сна, стегая себя плетью вины. В своем нетерпении и гневе Олмейн ужалила меня в мое самое уязвимое место: я был предателем человечества. Я терзался до самого рассвета:

— Что я наделал?

Я открыл нашим завоевателям нужный им документ.

— Разве у оккупантов было моральное право на документ?

В нем говорилось об унижениях, которые они терпели от рук наших предков.

— Что же тогда не так в том, что ты передал его им?

Победителям не принято помогать, даже если они морально превосходят вас.

— Небольшая измена — это серьезная вещь?

Маленьких измен не существует.

— Возможно, нужно исследовать сложность вопроса. Я действовал не из любви к врагу, но чтобы помочь другу.

Тем не менее я сотрудничал с нашими врагами.

— Это упрямое самоистязание попахивает грехом гордыни.

Но я чувствую свою вину. Я сгораю со стыда.

Таким бесполезным образом я провел всю ночь. Когда забрезжил рассвет, я встал и, посмотрев в небо, попросил Волю помочь мне найти искупление в водах дома обновления в Джорслеме, в конце моего Паломничества. После чего пошел будить Олмейн.

В этот день Сухопутный мост был открыт, и мы присоединились к толпе, которая переходила из Тальи в Африк. Я переходил мост во второй раз. Годом ранее — а кажется, будто уже давным-давно — я шел противоположным путем, из Агюпта в Роум.

Для паломников из Эйропа в Джорслем есть два основных маршрута. Северный предполагает путь через Темные Земли к востоку от Тальи, паромную переправу в Станбуле и далее в обход западного побережья Асьи до Джорслема. Лично я предпочел бы этот маршрут, поскольку из всех великих городов мира я ни разу не был в старом Станбуле. Но Олмейн была там, когда проводила исследования в свою бытность Летописцем, и город ей не нравился. Поэтому мы двинулись южным маршрутом — через Сухопутный мост в Африк и вдоль берега великого озера Средизем, через Агюпт и окраины пустыни Арбы и далее к Джорслему.

Настоящий Пилигрим идет только пешком. Олмейн была от этого не в восторге, и, хотя обычно мы шли своими ногами, мы при первой же возможности пользовались колесным транспортом. Олмейн останавливала колесницы самым бесстыдным образом. Уже на второй день нашего путешествия она усадила нас на колесницу богатого купца, державшего путь к побережью. Он не собирался делиться своим роскошным средством передвижения с кем-либо, однако не смог устоять перед чувственным, глубоким, музыкальным голосом Олмейн, хотя тот исходил из-под бесполой решетки маски Пилигрима.

Купец путешествовал с шиком. Для него никакого завоевания Земли как будто не существовало, равно как и долгих столетий упадка Третьего Цикла. Его самоходная колесница была длиной в четыре человеческих роста и довольна широка: в ней могли с комфортом разместиться пять человек. Она защищала своих пассажиров от воздействий внешнего мира столь же надежно, как материнская утроба. Непосредственного обзора не было, только серия экранов, по команде показывающих картины того, что было снаружи. Температура никогда не отличалась от заданной нормы. Краны поставляли ликеры и более крепкие напитки. Имелся запас пищевых таблеток. Надувные диваны предохраняли путешественников от тряской дороги. Для освещения имелся рабосвет, подчинявшийся прихотям пассажиров. Рядом с главным диваном стоял нейрошлем, но я так и не узнал, возил ли Купец для личного пользования в глубинах машины заспиртованный мозг или же имел удаленный доступ к контактам резервуаров памяти городов, через которые он проезжал.