Здравко Сребров - Роман одного открытия

— Только что с плиты, Асен, я думала, что ты опоздаешь… — Она говорила о супе, но намекала на дело, по которому он ходил.

Белинов наклонился над тарелкой и продолжал сосредоточенно есть.

— Ты иногда позже возвращаешься, — тактично за кончила Нона свою мысль.

Да, иногда он позже возвращался домой — Белинов отвечал задумчиво, его мысли витали в другом месте…

Что могли означать все эти комедии? — мысленно вернулся он к главному, что его занимало. Профессор Биловен — иностранец и заканчивает свою карьеру. Какое значение имеют для него страстные искания Асена Белинова?.. Профессиональная заинтересованность или ревность стареющего поколения, чувствующего, что его вытесняют и затеняют идущие ему на смену молодые таланты?..

Или, может быть, недоброжелательность чужеземца? Разве для ученого чужд закон преемственности и не оказывает влияния на поведение и отношение к молодежи?..

«Какая-нибудь эндокринная железа развивалась ненормально, — усмехнулся вдруг Белинов, — в этой огромной туше. При незаурядной интеллигентности, памяти, культуре, дух страдает нравственной отсталостью. Или, может быть, это продукт другой среды, другой исторической эпохи — людям его круга современная мораль чужда. Они переоценивают себя, будучи слабо задетыми истиной и человечностью, которые волнуют более поздние поколения».

— Чему ты смеешься, Асен? — вдруг услышал Белинов голос жены.

Он вздрогнул и торопливо поднес салфетку к губам, словно желая стереть улыбку, которая неожиданно сопутствовала его мыслям.

— Разве я смеюсь?.. — Он взглянул на жену. — Да, меня занимают кое-какие мысли. После поговорим, — медленно проговорил он, вставая из-за стола.

Он ощущал необходимость сосредоточиться на вопросах, все еще остававшихся неразрешенными. Теоретическая и идеалистическая школы его ума толкали к отвлеченным объяснениям того, что ему предстояло. Только инстинкт подсказывал ему, что тут дело обстоит проще и грубее. Но в чем же дело? Поведение профессора Биловена представляло для него загадку, несмотря на то, что психология его Белинову была ясна. Как поступают такие люди, и чего можно от них ожидать?

Белинов почувствовал, что им все больше и больше овладевает беспокойство.

Такие люди мучительны, они действуют под влиянием эгоизма, ни с кем не считаясь.

«Как боа-констриктор, — смутно припомнил где-то прочитанную фразу Белинов, — которая душит своим скользким телом жертву, спокойно глядя ей прямо в глаза».

Против них можно бороться только при помощи средств и приемов, близких к их собственным. Но Белинов с его человечностью чувствовал себя совсем неспособным на такую борьбу.

«Я не могу сделать ничего плохого даже самому лютому моему врагу, — весьма отчетливо подумал он. — Я и мстить не умею. Перед лицом этой темной силы мы всегда будем слабейшими. Мы и муху не можем раздавить без чувства сожаления — неужели поэтому мы должны погибнуть?»

На другой день, перед уходом, Белинов зашел в кабинет, подошел к шкафу и быстро открыл стеклянную дверцу. На него пахнуло запахом химикалий. Он искал коробку с ампулами. На секунду ему показалось, что не видит ее там, где он привык ее оставлять. Белая, увитая в глянцевитый пергамент, коробка лежала в углу полки. Белинов ее достал и осторожно открыл крышку… В картонных гнездах лежали ампулы, прозрачная жидкость отразила свет.

— Роса истины и творческого чуда таится в тебе, — прошептал Асен Белинов. — Какое колдовство кроется в твоих силах, природа? Одна капля вроде той, что блестит в траве под утренним небом, в силах повернуть историю целого народа, сотворить новый мир… Мир произошел от яйца. Вернее — от микроскопической клетки, или еще вернее — от атома, в котором таится энергия разрушения всей вселенной.

«Мы опять остаемся ничтожествами перед твоей неисчерпаемой тайной, — с горестным примирением подумал Белинов. — Пожалуй, прав Радионов, — пришло ему в голову. — Человек чувствовал себя лучше в исходной точке. И вообще, мысль культурного человека и воображение — ведь это целое наказание. Ужасно — мыслить и представлять себе!»

Уходя, Белинов поцеловал жену в щеку.

— Не беспокойся — все устроится, — сказал он, словно посвящая ее в теперешние свои заботы.

— Все устроится, Асен, будь тверд, — улыбнулась ему Нона, улыбкой прикрывая озабоченность, безотчетно охватившую ее.

Будь тверд. Да — вот формула, лучшая в данном случае. Он словно постыдился своей слабости и примиренчества и, повторяя, может быть, в сотый раз про себя навязчивый отрывок мелодии, твердыми шагами снова поднялся по лестнице института профессора Биловена.

В большом зале-лаборатории, в которой производились опыты и делались анализы, собрались сотрудники института профессора Биловена. Все были в напряженном состоянии духа. Разговоры почти прекратились, каждый сосредоточился над своим препаратом. Ладженко, один из ближайших сотрудников профессора, облачился в белый халат с желтыми и синеватыми пятнами от химикалий. На голове красовалась белая шапочка. Огромные роговые очки оседлали его курносый нос с раздувающимися ноздрями, словно принюхивающимися к запахам, которыми была насыщена лаборатория.

Ладженко налаживал приборы для анализа: широкую лоханочку, связанную двумя проводами с небольшим электроприемником, сферическую бутыль с резиновой трубкой и с четырьмя устьями, которые резиновыми трубками связывались с целой системой реторт и пробирок. Вблизи лоханочки был поставлен небольшой фарфоровый прибор, напоминающий кисточку для бритья, или, вернее — желудь, соединенный тонким проводником с электрическим контактом на стене.

Имелись и другие физико-химические приборы, вид и форму которых было трудно различить по отдельно.

Профессор Биловен несколько раз заходил в лабораторию. Он был мрачен, почти зол. Овес Рудко казалось снова стал козлом отпущения. Профессор поручил ему какую-то срочную работу и нервно делал замечание, что дело подвигается медленно и он вряд ли будет готов к концу недели.

Рудко старался скрыть иронические огоньки в глазах. Он видел, что профессор своей придирчивостью хочет заглушить беспокойство, вызываемое предстоящим анализом.

Рудко знал, что профессор, прежде всего, дорожит своим спокойствием, и любое нарушение этого спокойствия приводило профессора в бешенство.

«В такой момент лучше всего ему угождать, — думал Рудко, — и терпеть».

Но на этот раз молодой человек испытывал удовольствие от неряшливого вида своего благодетеля. Рудко чувствовал себя связанным со всем, что касалось Белинова. Если бы зависело от него, он не допустил бы никаких осложнений. До некоторой степени Рудко недоумевал: почему дело Белинова так глубоко задевало профессора?