Валерий Сабитов - Империя-Амаравелла

Мне так и не удалось с кем-либо сблизиться. Вижу на военизированных лбах красную пентаграмму, — печать моего врага. А выдержки все меньше. Взвод пережил несколько командиров. Замом остается несгибаемый сержант, поступивший из войск, самый старый из нас. «Железный Клоп», — так прозвал его народ. Меня железистость Клопа не беспокоила. Личность странно-загадочная, я никак не мог понять, куда его причислить, в какой отряд. В бритве не нуждается, на лице ничего не растет. Счастье его складывается из простых вещей: строгое следование букве устава, вымученная четверка и хороший кусок колбасы. Палку вареной может сожрать за один прием! Многие слова он выговаривает так, будто никогда не видел их в написанном варианте. Представляется: «Шишант…», далее фамилия. Шишант означает старший сержант. За все годы у меня с ним не было и малейшего противоречия. Мое отсутствие на зарядках, строевой подготовке, общих построениях, в караулах и на полигонах, а часто на учебных занятиях считается естественным. Мы с Шишантом живем в разных, непересекающихся плоскостях-измерениях.

Но невозможное, случается, становится возможным, переходя в унылую действительность. Плоскости пересеклись. Что могло обернуться для меня минимум крахом военной карьеры. А к последнему курсу я все-таки сжился с перспективой вечной службы Империи.

Накануне великого государственного праздника я вернулся из города заполночь в сильном подпитии. Народ готовится к утреннему параду и планирует графики праздничных дней. За ними — последняя осенне-зимняя сессия. В роте атмосфера нервного возбуждения, каждый видит себя состоявшимся, успешным командиром взвода, роты и так далее. И надо же нам столкнуться лицом к лицу! Он посоветовал лечь спать, я в ответ посоветовал мне не советовать. Кончилось короткой разборкой.

В течение ночи Шишант ухитрился доложить о происшествии ротному. Отцу родному… Тот прибыл на утреннее построение «на взводе». И первым делом перед строем объявил мне пять суток ареста за «расстегнутый подворотничок». После чего исчез на несколько дней, оставив за себя Серафимыча. Настроение мое упало до уровня плинтуса. И, конечно, не додумался, что ротный основательно взвесил возможные последствия моего поступка и свою реакцию. Он меня спасал, а не наказывал. Курсант военного института, а особенно выпускник, не мог находиться под арестом. Такого не бывает, в истории не случалось. Но я и этого не знал.

Цвета мира исчезли, радуга помрачнела. Цвет сгущенной крови проник на ее алый край и распространялся на другие цвета. На таком тревожном фоне зрела обида на «отца родного», единственного в роте носителя белой кости и голубой крови. В дурном настроении сходил на парад. Обилие багровых пентаграмм и полотнищ на улицах и главной городской площади усилило дискомфорт.

Имена-названия не случайны. От Саши пошла привычка задумываться над смыслом слов. Военный парад на главной площади сменился гражданской демонстрацией. Демон-страцией! То есть — шествием демона по улицам. Шествие закончилось, демон освободился от текущей нагрузки, и куда ему деваться? Демоны не лентяи, без работы не сидят. А я потерял бдительность. И, возвратившись в казарму, настроился на худшее.

Но странно: в роте обычная суета, на меня никто внимания не обращает. По плану вечером я в кругу «великолепной десятки». Но Нечто вгрызлось в мое отравленное эго. Не знал я еще одной важной детали — ротный приказал Серафимычу не сажать меня. Арест — формальность, призванная остудить мстительную натуру Шишанта. А Серафимыч помнит мои портянки, погоны и многое другое. Демоны закружились над нами обоими.

Неопределенность, основанная на невежестве, не продолжается долго и приводит к реактивной глупости. Я вошел в канцелярию и заявил:

— Прошу записку об арестовании! Готов убыть на гауптвахту.

Серафимыч послал меня подальше и посоветовал больше не беспокоить. Но дурь моя крепчала. Я сделал еще два захода. И он не выдержал. Глупая моя настойчивость освобождала его от ответственности перед начальником.

Гауптвахта в связи с праздничной амнистией сияет пустотой и порядком. Начальник ее, люминиевый старший лейтенант, обрадовался мне как брату.

— Не переживай, не успеешь соскучиться. К вечеру тут лечь будет негде. У тебя право выбора камеры…

Железобетонная коробка, окошко под потолком с разбитым стеклом, еле теплая батарея отопления. Из удобств — две скамейки. Нары на день пристегиваются к стене. К сумеркам в коробку четырнадцати квадратных метров свалили десяток пьяных солдатиков. Я укладываю их в компактную кучку и не позволяю покуситься на скамейки. Дважды за ночь по моей просьбе часовой выливал на пытающуюся буянить братию ведро холодной воды. К утру арестантики протрезвели, и тюремная романтика закончилась.

За ночь крайнестанская природа расщедрилась на снег, мороз и ветер. В камере — чуть теплее, чем за разбитым окошком. А дни пошли праздничные, никакой работы не положено, исключительно строевая подготовка. И я ужаснулся: восполню все пропущенные занятия и далеко не в райских кущах!

Заснеженный асфальт двора, я старший команды. Солдатики маршируют вокруг меня, пытаясь тянуть носок и соблюдать единый ритм. Арестанту ремней не положено, по телу гуляет морозный ветерок, здравый смысл замерзает.

Люминиевый старлей, — а именно люминиевых подбирают на такие должности, — изобразил отъезд на личном мотоцикле. Конечно же, я купился. Ворота закрылись, звук цилиндров утих, и я завел команду под безветренный навес-тамбур. Но начальник через секунду рядом, с торжествующей ухмылкой!

От имени коменданта гарнизона получаю еще десять суток ареста. Наконец дошло, что я полный идиот. По всему, просижу тут до самой пенсии, и выйду образцовым учителем строевой подготовки.

Но! Отсидел всего шесть с половиной суток. Генерал, начальник Института и гарнизона, освободил своим приказом. Сессия продолжается, как и серия свадеб. Меня одного, пожалуй, не задевают оба ветра. То и дело вспоминается прочитанная в детстве сказка о мудрой сестрице, предостерегающей неразумного братца:

— Не пей из копытца, козленочком станешь.

Козленочек — симпатичная тварь, но из него вырастает козел. И даже козлище, козлина! Как-то в институтской библиотеке обнаружил книгу без обложки, в которой сплошь загадочные письмена-фразы. В связи с копытцем вспомнил:

— «От веры чужой удаляйся, и из источника чужого не пей, чтобы пожить многое время. И чтобы прибавились тебе лета жизни».

Притча… А за ней скрытый ветер принес голос знакомый, но не узнанный:

— Из Колодца Желаний не пей…

Задумался я над смыслами недоступными да над примерами неблизкими. Или мне неизвестно, что имперская женщина после обретения печати в паспорте меняется качественно? Но разве мать может превратиться в мачеху? Нет, просто в женщине всплывает скрытое… Вот и запивает крайнестанский мужик горькую и кончает жизнь досрочно да бесславно.