Александр Тихорецкий - Три шага к вечности

Продержаться, преодолеть, сейчас, здесь – приходили и уходили люди, мельтешили сквозь мутненький зазеркальный плексиглас; кто-то другой за него отвечал, убеждал, приказывал, спорил, соглашался. А потом кто-то выключил бег, дверь закрылась и больше не открывалась; сиреневая сквозная ажурность подернулась патиной тишины. Кажется, все. Все? – на аллегорической плоскости аллегорического экрана утлая, груженая доверху повозка перевалила хребет, запылила по дороге. Что ж, и снова он прошел этот путь; день начат, день идет и с этим уже никто ничего поделать не сможет. Никто, ничего, не сможет…

Тарновский взял со стола фотографию в золотистой рамке, заглянул в умные усталые глаза.

«Что грустишь, Солнышко? Я расстроил тебя чем-нибудь? Что-то сделал не так, где-то сфальшивил? А, может быть, ты грустишь просто так? Просто потому, что сегодня тебе грустится? Тогда я сделаю вид, что ничего не замечаю… Ну что, я пошел?».

Тарновский еще раз улыбнулся, задвигал мышью, расчищая путь в компьютере; снова шевельнулось что-то тяжелое, недоброе. Скорее, скорее закончить со всем этим, и – в путь!

Как порой невнимательны мы к подсказкам интуиции, как легкомысленны и неосторожны в поступках. А ведь иногда достаточно одного движения, одного клика, чтобы обрушить и без того хлипкое равновесие, отправить маятник в роковой отсчет. Сделать непоправимое неизбежным.

Но ничто не дрогнуло, не отозвалось. Тарновский вошел в Scype, остановившись на имени Сергей Дзюба, сделал свой клик.

– Здорово, Серый, – сказал он человеку, появившемуся на экране. – Как жив-здоров? Дела как?

– Спасибо, хреново, – откликнулся тот и улыбнулся, показывая крупные желтоватые зубы.

Лицо у него было тоже желтоватое, с темными умными глазами, – сейчас они показались Тарновскому незнакомыми, чужими.

– А что такое? – кольнуло, царапнуло нехорошее предчувствие, голос невольно дрогнул. – Что стряслось-то?

Собеседник хмыкнул, рубанул сплеча.

– Стряслось. Вся работа по твоей теме приостановлена – вот, что стряслось.

– Как это? – от неожиданности Тарновский даже поперхнулся.

– Каком кверху, – сообщил тот, кого он называл Серый. – Накрыло меня руководство. Еще три дня назад. С поличным, как раз на последней твоей посылке. Кипеж подняли, от работы отстранили. До особого распоряжения. Так что, теперь – все, лавочка прикрыта. – он замолчал, подвесил паузу; Тарновский озирался, взвешивал, нащупывал почву, интуиция ныла краденой надеждой.

– Не очень-то ты и огорчен. Ладно, давай, колись уже. Не тяни кота.

Дзюба посветлел, заулыбался,

– Ну! Так я же и говорю – не было бы счастья. Заинтересовались шефы мои твоей работой, даже двух делегатов к тебе направили. Жди, скоро должны быть. – прыгнула, ушла из-под ног земля.

– Какие делегаты? – Тарновский подался, придвинулся к монитору… – Сюда? Ко мне? А откуда они?.. – он поймал взгляд друга, осекся; по лицу Дзюбы скользнула тень – досада, растерянность.

– Ну да, да, я сказал. А что такого? Спросили, я и ответил. Когда узнал, зачем. А что, надо было молчать? С какого перепуга? Эй, Тарновский! Ты, может, не понял? не расслышал? Может, не проснулся еще? Твоей работой заинтересовались. Серьезные люди, с деньгами и связями. Ты меня слышишь, эй?

Голова плыла расстроенным пианино, лихорадочно, наугад Тарновский жал клавиши.

– Да слышу, слышу… Ты это, ты не подумай… Я просто… Я только сказать хотел, спросить – приезжать-то зачем?..

Дзюба скрестил руки на груди, снисходительность подернулась иронией, покровительственностью, где-то совсем глубоко отозвалось что-то еще, мутненькое, дрязглое. Ревность? Зависть?

– А сам как думаешь? Участок застолбить, купить тебя на корню и с потрохами – все как всегда, стандартная практика. Не знаю, что уж там углядели бонзы мои в твоих цифрах, а только ажиотаж здесь капитальный, аж колбасит всех от возбуждения. Ты чего там наизобретал, Кулибин? Машину времени? Перпеттум-мобиле? Черт! фантазии не хватает! Но – что-то исключительное, глобальное, судя по реакции. Видишь, как бывает! Ты сколько лет уже со всем этим возишься? – дай Бог памяти – десять? двадцать? – и все никак, и давно уже рукой махнул. Ну, признайся! признайся – махнул! Потому что – давай начистоту! – пустышка, красивая, занимательная, но – пустышка. А тут – абсолютно случайно, абсолютно случайные люди и на тебе – ажиотаж, сенсация! Или все-таки – не пустышка? Есть предпосылки? – он поднял взгляд, пиксели монитора сблюрили блеск глаз. Латентность интонации, подтекст умолчания купировали фривольность, прямиком отсылали в покаяние и самоедство, в совесть. Так, спокойствие! только спокойствие! Ровно, веско, чуть укоризненно, в глаза.

– Говорено-переговорено уже, Серега, с последнего раза ничего не изменилось. Цифры и цифры. Честно? – подустал я уже за эти двадцать лет. Так что, если, действительно, обнаружилось что-то, и это не ошибка и не ляп – клянусь – буду только счастлив.

– Хорошо бы! А то, по правде говоря, не знаю уже, что и думать… – Дзюба опустил глаза, в уголках губ обозначились тени.

Тарновский невольно втянул голову в плечи.

– А что? что такое? Что-то еще?

Тени загустели, застыли складками,

– Следят за мной, Саня, – Дзюба поежился, зябко, как-то беспомощно, сердце болезненно дрогнуло.

– Кто?

– Канадец в пальто. – Дзюба протянул руку за пределы экрана, вернул со стаканом, отхлебнул. Сквозь холеную непроницаемость лица резко и грубо проступили-набрякли складки, морщинки, мешочки. – Сначала думал – показалось, а потом понял: нет – действительно следят.

Тарновский подался вперед, впился глазами в экран.

– Ты… уверен? – он ощупывал друга взглядом, монохромным маячком пульсировала надежда. – Может быть, все-таки…

– Да нет, не может. – Дзюба помрачнел еще больше. – Я – воробей стреляный, в девяностые всякого насмотрелся. Да и ни с чем это не перепутаешь: тревожно как-то, не по себе. Противно – будто в затылок кто-то дышит. И началось все как раз три дня назад, делай выводы. – он салютовал стаканом, отхлебнул. – Так что, про машину времени или перпетум-мобиле – вполне себе версия, имет право… Черт! я здесь с ума с вами со всеми сойду!..

Тарновский всмотрелся в лицо на экране, прислушался к себе, к странному и приятному возбуждению. Захотелось, чтобы Дзюба поволновался еще, разволновался в слезы, в сопли, в кровь, захотелось увидеть его сломанным, раздавленным, побежденным, молящим о пощаде. Униженным, размолотым жерновами отчаяния и страха. Впрочем, все это в ту же секунду исчезло, оставив растерянность, раскаяние; неожиданно он почувствовал себя старше, много старше, себя самого и Дзюбы, сердце дрогнуло, зашлось.

– Ну, ну, – он заговорил бодро, фальшиво, видя себя со стороны, остро и болезненно презирая, – было бы с чего так переживать! Нормально все будет, Серега, вот увидишь!