Ноэми Норд - Алгоритм страха. Пятый день. Перезагрузка. Ангельский туннель

И тогда мы бы с ним встретились.

Моя рука искала на дне урны именно черный шар.

Их было всего два.

Один мне показался теплее другого.

Да, это он!

Я вытащил его и сказал:

– Пока, Джо! Буду ждать!

Джо с ненавистью посмотрел на меня:

– Лучше не жди!

Жрец сказал:

– Ну, что, Избранник, пошли, тебя ждут великие подвиги.

Он усадил меня в повозку перед собой.

Джо, нахмурившись, все еще держал в руке белый шар.

Он ненавидел меня.

– Джо, всего лишь до новой луны! Мы встретимся, вот увидишь!

Жрец натянул мне на голову черный колпак.

Мы долго ехали и тряслись на дороге.

Жрец что-то бубнил под нос. И вдруг раздался выстрел.

Я упал на дно повозки. На меня сверху что-то потекло. Я посмотрел – фу! – это из жреца хлестала кровь.

Потом я услышал байкеров. Они зацепили жреца крюками и куда-то поволокли. Меня не заметили на дне. Я снял с головы колпак, вылез из телеги, долго брел куда-то.

Заблудился.

Хотел вернуться к Джо.

Но заблудился еще больше.

А потом меня нашел Черный Вепрь и принял в прайд.

Вепри – герои Черного Шара. Мне с ними было так весело и хорошо! Я стал ждать Джо. Он был последним ребенком Млечной Матери. Но прошел месяц, другой. А Джо не приходил.

Вепри захотели найти Джо. Кабаниха сказала:

– Нам нельзя упустить такой шанс. Млечная Мать – чистейшей пробы медь.

Вепри загалдели:

– Где это место?

– Недалеко.

– Какая-то ветка метро.

– Не какая-то, а дальняя.

– Нам по зарез нужна медь.

Они собрали экспедицию. Шесть байков и танк.

Я сидел на байке с Черным Вепрем и показывал, куда ехать. Нас чуть не засосало болото. Танк утонул. Вепри страшно ругались, а потом повернули обратно. Они ругали меня, называли дурачком, потому что не запомнил дорогу. Но я же не мог. Жрец вез меня в колпаке.

– А потом? Что случилось после того, как вы вернулись?

– Ничего.

– Но Кеклус сказал, что к вепрям приходил жрец и Джо.

– Я ничего не знаю.

– Вспомни! Ты говорил, что вепрей выдал жрец. Ты помнишь хотя бы то, что сам говоришь?

– Оставь ребенка в покое, – сказала мама. – Посмотри на него.

Мальчик словно окаменел, застыл на месте, его зрачки начали расширяться, я почувствовала такое горе, что мы втроем обнялись и разрыдались.

С тех пор мы не вспоминали про Млечную Мать.

Малыш еще не понимал, как ему в жизни повезло. И насчет Млечной Матери, и насчет моей мамы.

Тайно бродя по лабиринтам и подземным переходам, я открыла много замечательных мест. Сквозь канализационные туннели можно попасть в любое недоступное здание.

Там я нашла проход в засыпанный обломками театр.

Выпотрошенная мебель и реквизиты валялись в беспорядке на полу, но малый зал сталкеры не тронули, в нем сохранились даже рассыпанные монеты. Хрустальные слезы текли с потолка. Кресла, обтянутые малиновым бархатом, приглашали отдохнуть.

В оркестровой ложе дирижер обронил палочку.

Я взмахнула – она перерезала солнечный столбик пыли, текущий сквозь дырку в потолке.

Инструменты очнулись и заняли свои места, литавры застонали, виолончель всплакнула, струны скрипки шевельнулись, как жилки на запястье. Я услышала музыку, ту самую, которая оборвалась на последней ноте. Звуки слились и потянули за нервы нарастающим гулом радиоактивного смерча.

Столько лет предсмертный стон человечества был заморожен в брошенном зале!

Артистов засыпало у служебного выхода, куда они устремились после сигнала тревоги. Безумная слепая толпа сама себя затоптала, не дотянувшись до запасной створки двери.

До сих пор вперемежку с камнями и лепниной сквозь лохмотья пыли проглядывают обглоданные крысами кости и черепа.

Брошенный театр с его гримерными, ложами, подмостками и бутафорскими складами отныне стал для меня школой танцев, а стеллаж с винилом – самым дорогим сокровищем.

Старый граммофон, мой привередливый учитель, до изнеможения заставлял повторять трудные па, винты и прыжки.

Отныне я была не одна!

Среди зеркал в танцевальном зале мне улыбалась девочка в воздушной бальной пачке.

Пыльные зеркала умножили и навсегда унесли в бесконечность отражения летящей маленькой танцовщицы.

Люди нашего прайда могли часами наблюдать за упражнениями.

Они на цыпочках прокрадывались к креслам, тонули в малиновом бархате и, затаив дыхание, следили за шпагой в моих руках. В свете рамп этот реквизит превращался в ослепительный факел, и я вычерчивала им в воздухе горящие знаки, наши тайные граффити – символ прайда и верности ему.

Света на сцене всегда было много. Жители подземных лабиринтов – любители всего яркого, напоминающего солнце, луну или хотя бы звезды. Иногда в самых торжественных случаях зажигались тяжелые канделябры со свечками из парафина, который в изобилии конденсировался на застойной поверхности канала.

Многие матери держали малышей на руках. Детишки радовались новогодним мигалкам, подключенным к самодельным батарейкам из консервных жестянок.

Но ярче самых ярких огней сверкали глаза друзей.

Как только лучи прорисовывались в воздухе, зал разражался неописуемым шумом. Зрители топали ногами, свистели в два пальца, вскакивали с места, крича:

– Ана, еще!

– Давай! Давай!

– Бис! Повтори!

Мой напарник рифмоплет Пессо крутил рукоятку, оживляя механику граммофона, и детки прекращали елозить в креслах в предчувствии чуда.

Я вылетала на сцену, залитая радугой, вытекающей из пробоин в потолке.

Театр. Единственное чудо света, уцелевшее на земле.

Когда я рассказала о находке, люди не поверили, что под развалинами парковой зоны сохранился довоенный театр. Но когда увидели своими глазами, пытались растащить сокровища по норам.

Бабули прямо-таки обезумели от восторга, примеряли банты, короны, туфли с загнутыми носками, фраки и парики.

– Какие наряды! Божественно! Великолепно! Фантастика! – восклицали старушки в гримерной и почему-то вкратце утирали слезы.

– Прозрачные платьица!

– Светящиеся пуанты!

– Ленты! Стеклярус!

– Тихо, тихо, бабоньки! Не растаскивайте реквизиты! – кричал в сердцах Кеклус. – Эти сокровища принадлежат театру.

– А что такое театр?

– Ах вы, глупые! Забыли, что такое театр? Это – чудо! Вымершее искусство! Мистика чувств и страданий, колдовство, способное выжать слезы даже из такого кактуса, как я.

Кеклус знал обо всем на свете.

– Когда-то, – продолжал он, – театров и цирков шапито было великое множество. Но золотое время прошло. Люди забыли о карнавалах, вымерли артисты и танцоры.