Сен Сейно Весто - Щепоть зеркального блеска на стакан ночи. Дилогия. Книга вторая

Под Гонгорой всхлипнули, прервались, он плавно подался вперед, не дыша, напрягая зрение, – и ничего не нашел, по прошествии томительных секунд чуть поодаль возникло приглушенное сипение, там опять как будто всплакнули, после небольшой паузы шуршание возобновилось, и Гонгору прошиб холодный пот. Кошек тут только мне не хватало, пронеслось в голове. Веселье гиен на кладбище. В этот момент он был почти уверен, что это кошки. Он перебрался – не слышно, как мышь – стараясь не слишком раскачиваться, к стволу дуба, поднялся, сведя вместе трясшиеся от озноба лопатки, цепляясь одеждой за кору, подвигал головой, прицениваясь, убрал мешавшую ветвь, высматривая источник звуков, и уже с привычным усилием, до предела оттянул к самому виску тетиву лука. Сырая тишина глубокой ночи была разорвана неожиданным, бьющим по нервам, громким треском, звоном и пением. «Она пронизана свистом Ушедшей в небытие», – вспомнил он, послушав какое-то время и ничего не услышав. На лужайке надолго установилась гнетущая, нехорошая тишина.

Он постоял, прислушиваясь и присматриваясь, не разобравшись ни в чем толком, уложил на тетиву новую стрелу и поднял послушный лук еще раз, следя за тем, чтобы не зацепить снова размашистым створом инструмента что-нибудь наверху. Пару раз ему показалось, что он во что-то там все же попал, пару раз он отправил стрелу откровенно без особого смысла, но большей частью, уже войдя во вкус, он расставался со стрелой с сильным желанием достать. Ответом была тишина, однако теперь словно бы что-то неуловимо изменилось, сменило камуфляж, тишина уже не казалась прежней: она была преисполнена вниманием. Когда следующая стрела с отчетливым хрустом встретилась с каким-то отдаленным препятствием, он решил, что достаточно. Весь запас составляли две стрелы.

Лес, уже близкий к не столь плотному, менее непроглядному своему предрассветному состоянию, отступил от дуба, залитая тьмой полянка у его подножия выглядела новой. Совсем рядом, снизу в кустах тоненько цыкнули, не очень уверенно хихикнули, и через секунду шуршание возобновилось. Здесь, по-видимому, чтобы произвести нужное впечатление, надо было шарахнуть из чего-нибудь многозарядного. Гонгора вздохнул. Холода он теперь почти не чувствовал. Снова с головой забираясь в траву, он приказал себе спать, спать во что бы то ни стало; он ворочался, пробуя представить, как бы все это выглядело с бандитом, и думал, что, может, не так уж и плохо, что палатка осталась под надежным прикрытием. За Улисса он не боялся. Улисс голоден и зол, как сто чертей. Откуда-то была у него уверенность, что эти тени тому не страшны. Может быть, потому что они не лазали по деревьям.

Гонгора с приятным удивлением открыл для себя, что после проведенной на дереве кошмарной ночи ему каким-то образом удалось выспаться. Сладко ныли перетруженные мышцы ног, было жарко, он чувствовал себя пока еще слегка проголодавшимся и почти отдохнувшим. Человеком можешь ты не быть, пробормотал он, с некоторым усилием ворочая губами, сквозь прищуренные веки глядя на безукоризненно отглаженное, отполированное, перегретое синее небо. Но помытым быть обязан. Солнце принялось на медленном огне поджаривать левую щеку и обнаженные кончики пальцев.

Полыхавшее теплом белое пятно солнца, зацепившись краем за иссохшие костистые сучья дерева, зависло над сомлевшим в тепле лесом, нагнетая великую истому, вознося беспечное настроение на немыслимые высоты, без остатка выплавляя из сознания ночные тени и страхи. Позванивали птички. День близился к самой дурной, приторно-мутной своей фазе, лес беззаботно гудел насекомыми, в спешном порядке мимоходом высвобождаясь от утренней и дневной настоянной свежести. Гонгора со стоном потянулся, раскидывая руки широко в стороны на свалявшейся пожухлой траве. Сильно припухшее со сна лицо и спекшиеся в затянутых мокасинах ноги горели нестерпимым жаром, возникало стойкое желание раздеться и сразу голым окунуться в ледяную воду тенистого ручья. И больше из него не вылезать. Настроение было отличным.

Он полежал, разглядывая синие выси, подождал, пока ветви под ним не перестанут раскачиваться, раскачал вновь, растер горячими и непослушными пальцами лицо, высвободился из капюшона и, перекинувшись на бок, свесился помятой всклокоченной головой за край гнезда. С любопытством изучив утыканную стрелами лужайку, он надел на себя через плечо лук, сунул за спину стрелы и пошел спускаться вниз.

Нескольких стрел он так и не досчитался, и, как ни старался, так их и не нашел. Звонко свистели птички. Поозиравшись по сторонам и прикинув вероятное время (часы снова стояли), привычно сориентировавшись по солнцу, уже на ходу отправляя вязанку за спину и перестраиваясь на экономный бег, он неторопливым аллюром взял направление туда, где должен был быть запад, где по его расчетам осталась расщелина с рекой. Не слишком приятная легкость постепенно заполняла собой все тело, но пока, в общем-то, было терпимо, необремененность желудка сообщала невесомость тренированным мышцам ног. Он не отвлекался, пару раз вроде бы ухватывая краем глаза в кустах дальше некое движение, на следующую вылазку твердо решив взять с собой Лиса. Теперь, когда от вчерашнего сафари со всем его идиотизмом остались одни воспоминания, начинало казаться, что, будь рядом голодный и злой Лис, все было бы много проще.

Пока еще хватало дыхания, он негромко пробовал напевать вслух севшим голосом, имитируя морпех США на пробежке, чтобы отвлечься от мыслей о еде, все складывалось не так уж плохо, это была дорога домой. В конце концов, его организм помнил дни и потяжелее. Черт возьми, его организм помнил такое, что с этим не шло ни в какое сравнение. Некогда, давным-давно, с ним вдруг приключилась какая-то непонятная, ни на что не похожая разновидность гриппа с ангиной, когда страшная температура, не падая, держалась и днем и ночью, даже утром, чего не случалось в прежние периоды гриппования. Лекарствами он никогда не пользовался – из принципа, что организм должен выкарабкиваться сам, лучшего средства, чем подкрепленный вареньем, горячим чаем и сливками чистый сильный организм, против любой заразы быть не должно и не может. Но то был, по всему, иной случай. И он в продолжении нескольких растянутых на годы дней лежал трупом, уставившись в черный потолок, прикидывая, на сколько еще его может хватить. Тогда же он решил, что потом все будет мерить протяженностью тех дней.

Ah one two, three four

Ah one two, three four

Ah one two, three four

Come on now and lemme sing ya some more.

Профилактика против гриппа, армейская практика сушить на себе в легкий мороз все свежевыстиранное, тоже сказать, дополнение не из самых приятных. Дополнение к пытке будней. К испытанию отвращением. После очередного галопирующего броска – туда и обратно – на затерявшийся где-то в безвестности, невыносимо далекий и давно уже никому не нужный «огневой рубеж», черное совсем от гари чертово стрельбище сил оставалось только неподвижно сидеть с краю бетонных прохладных ступенек на входе портала каменного «корабля» -крепости. Он сидел, привалясь плечом к шершавой кладке из огромных древних кирпичей, тупо уставившись неживым взглядом в мутные пятна полубезумных лиц, всплывавшие перед глазами, мечтая лишь о том, чтобы только не истечь сейчас, не уйти, не потерять сознание, застряв на одной мысли, балансировать на последней грани между бытием и небытием и вяло сокрушаться, что вот никогда же ведь такого не было, обуют ведь, затопчут потом, задавят, нельзя тут выключаться, нельзя ни в коем случае, не надо шевелиться, может, обойдется еще – если не шевелиться, то, может, обойдется, не выключимся, но бог ты мой, надо же, а, сука какая, сержант, бык необразованный, приоритетный кусок хумуса, пень сантехник, педрило горбатый, двух умных книжек за всю свою счастливую сантехническую жизнь в руках не державший. Квадрат каканый – заставил, срань космоса, толочь на себе еще запасной блок батарей к походной рации, который никто никогда нигде на себе в «заброску» не таскал. Взводному ведь пожаловался, сволочь, Шакалу этому губастому, паскуде насвистел, свистун, чего это «не соблюдается инструкция». Это надо же, как меня любит местная сволочь, аж сердце щемит. Наверху ожидала тишина отбоя. «Родной» шестой этаж-уровень вальдфорта находился в тот момент за пределами его физических возможностей. Будущая гражданская жизнь отсюда казалась нереальной. Вероятность ее приравнивалась к нулю. Она и была нулем, он знал, что след этих мертвых стен останется с ним навсегда. Память тех ступеней не держала в себе ничего, что было лишним. Тогда же он решил, что потом все перемещения, требующие хоть сколько-нибудь заметного душевного напряжения, будет производить исключительно и безусловно пешком и только мелкими, скупыми шажками.