Сен Сейно Весто - Щепоть зеркального блеска на стакан ночи. Дилогия. Книга вторая

Бессильный долгий звук оборвался, и только тогда Гонгору ударили изнутри. Спотыкаясь и путаясь в сетчатых крыльях полога, он опрокинул рюкзак, нашел на самом дне скрепленный резиновым кольцом полиэтиленовый мешочек с медициной и рыболовными поплавками, выбрался из палатки, распечатывая все три рулончика бинтов сразу, выругавшись, вернулся, ухватил полотенце, поднял пару цветастых чехлов, носки, падая и поднимаясь, выбрался, сорвал с себя ветровку и влажную от пота футболку, притиснул ее к черным, запекшимся пятнам в шерсти и крепко, как умел, наложил поверх бинт. Бинта явно нужно было больше. Он не знал, можно ли сейчас давать воды. Он ограничился влажным компрессом. Гонгора не знал, что еще делают в таких случаях.

Способность соображать возвращалась к нему рывками, запоздалыми ненужными сценариями поведения и сюжетами, не имеющими смысла. Это был даже не страх. Он даже не знал, что черный, животный, давящий ужас мог быть таким. Недобрые предчувствия гудели что-то, но сейчас было не до них, сейчас важно было не допустить ошибки. Брызгая водой из котелка на сухие черные губы зверя и огромные горячие шершавые лапы, он вce думал, как давно Лис здесь лежит, и представлял приблизительное положение пуль. На сколько того еще могло хватить, он не хотел гадать.

Чем-то не нравилась ему палатка, что-то было не так. Что-то царапало глаз. Он смотрел на развороченный рюкзак, пробуя сообразить, в чем дело. Не сразу, но до него дошло, что, укладываясь на отдых, он оставлял аккуратно собранный рюкзак в другом углу. И в изголовье надувного матраца лежал его нож, которого сейчас не было. И не было здесь перед уходом – на самом видном месте, так, чтобы вошедший не промахнулся взглядом – на подушках матраца вот этой его старой зеленой записной книжки с проложенной через страницы его пачкой денег – проложенной демонстративно, видимо, не тронутой. И не было вчера на всем этом посторонней бумажки, какого-то чужого листа в клетку. Писали шариковой мажущей ручкой походя, непонятно и некрасиво – обычно.

Гонгора глядел, не двигаясь, перечитал еще раз, медленно сменил положение, усаживаясь на авизентовый пол скрестив ноги, обхватывая ладонями виски с локтями на коленях, перечитал лежавшее под ним еще, еще и еще раз. Предлагалось в недельный срок явиться в местное отделение органов безопасности и охраны общественного правопорядка и зарегистрировать у дежурного свое туристическое удостоверение либо любой иной документ, его заменяющий. Предлагалось удостоверить право нахождения в зоне государственного заповедника. Здесь же коротко указывалось время работы и обеденного перерыва. Гонгора рассеянно пошарил в «бардачке» рюкзака, высматривая там без всякой определенной цели, ничего не нашел и пошел выбираться наружу. Предмет личного охотничьего снаряжения мог быть возвращен по предъявлении документа на ношение холодного оружия. Наверное, Улисс не хотел их.

Гонгора не мог сидеть. С этого момента время шло на минуты. Гонгора чувствовал, как тихо, капля за каплей истекает отпущенное ему время, когда еще дозволено вмешиваться в равнодушный ход событий и делать собственные ходы. Надо было что-то делать.

Первые полчаса его не покидала мысль, что это испытание не сможет выдержать даже неприхотливый организм Лиса, слишком много крови. Наверное, Улисс очень не хотел их, это у него всегда получалось хорошо.

Из оставшихся четырех приторно-горьких кубиков НЗ он взял два, бросил в давно истекавший ожиданием рот, съел, что еще оставалось, готовить времени не было, все остальное в палатке можно было есть лишь после долгой варки. Через четверть часа Гонгора сменил Улиссу повязку и сделал это уже основательнее, туже и плотнее. Тот визжал тихо и хрипло, не переставая.

Еще через четверть часа, подождав и решив, что больше ждать нечего, он достал с самого дна рюкзака то, что не трогал никогда, запаянный пакет жаренных орехов. Он напился из речки, сгреб, сколько нашел, таблетки аскорбиновой кислоты и глюкозы, горстью отправил под язык (желудок неистовствовал, по привычке радуясь сладкому), накинул на голый торс ветровку, подпоясал вдетым шнурком, раскатал и закатал снова полосатые от соленой влаги рукава, отвязав от рюкзака моток троса, набросил поверх себя – пока без конкретного плана, скорее по привычке, без веревки в горы он уходил редко, – подтянул на штанах пояс и сунул за него свой охотничий томагавк; все это время он не переставал подсчитывать проценты на успех, отчетливо представляя себе, как блестящее острое лезвие ножа, предварительно тщательнейшим образом обработанное в горячей воде с мылом, берет упругую седовато-темную шкуру, взрезает, мягко погружаясь в поисках кусочка металла. Он оглянулся на солнце, что кисло и тепло жмурилось из-за макушек больших деревьев. В синих сияющих высях тучек не было ни одной. Шкуру в таких случаях сшивают тонкой шелковой нитью – как в моем клубке. Не обращая внимания на громкий визг, он, как получилось, медленно и осторожно взвалил себе бандита на плечи. Против ожиданий, двигаться оказалось можно, но до моста слишком далеко, конечно. Жарко, подумал он. Выбирать было не из чего. Скверно, когда нет выбора. Выбравшись ближе к отмели, Гонгора мягко и плавно двинулся вдоль наваленных камней, переходя на экономный походный бег, попутно прикидывая еще раз, все ли взял и не оставил ли здесь чего крайне необходимого ему, без чего его дикому, сложному, такому неуместному миру не обойтись никак, ненадолго притормозил, на ходу оборачиваясь, исподлобья ловя тяжелым взглядом воздушную полусферу палатки, одиноко жавшуюся к деревьям покинуто и сиротливо, с сожалением задержал на ней взгляд – канадского приготовления сверхлегкий тент был слишком хорош, чтобы бросать, – затем развернулся вновь, выравнивая дыхание, и двинулся дальше, постепенно наращивая темп, вниз по речке, через камни и бурелом, к слишком далеко отстоявшему от этих мест тесному ущелью, где огромные пихты подступают к самой воде и где резвый шумный поток воды пересекает новенькое, никем не виданное еще здесь горное шоссе.

Hельзя сказать, что методика горных пастухов в вопросах выведения в полевых условиях крупной и сильной собаки, способной еще как-то оградить стадо от волчьих поползновений и обходиться малым, отличалась многообразием и какой-то особенной тонкостью подхода. Поменьше внимания, поменьше беспокойства – природа сама разберется, кому жить стоит, кто то есть тут самый достойный и самый хитрый, останется из всего выводка щенок – достаточно, нет – значит, не судьба. В жестких условиях, на голоде и холоде выживет только самый здоровый…

…звали это чучело «Джон». «Джон» был пугалом и проклятьем, крестом тяжким, неподъемным. Символом вечного надругательства над здравым смыслом, эмблемой недовольства и неизменности общего количества составляющей Зла в этом драном всеми солнечными ветрами уголке проклятого мироздания. Правда, вначале об этом еще не знали. Хотя можно было догадаться. Находиться вечно под знаком темного начала – под зловещей тенью этого чучела – составляло закономерный шаг судьбы: сам процесс всего существования воспринимался исключительно как цепь больших и маленьких страданий, где минуты относительного покоя – не больше чем переходные звенья между основными элементами и главной болью. Все поначалу скалились с любопытством, весело было. Набитому песком и опилками «Джону» били морду и все остальное, отдыхали душой, и это при всем том, что все успели уже усвоить, что ни одно новшество в этом мире не идет к лучшему. Складывалось такое впечатление, что Мосол, конь чертов, испытывал острое недомогание от одной мысли, что по окончании занятий у большинства, как правило, доставало еще сил самостоятельно взобраться на свою кровать после отбоя, а их не вносили туда заботливые руки занятых в наряде. Надо сказать, «Джон» был выполнен в лучших армейских традициях: предпочтение здесь отдавалось прочности, лишь потом во внимание принималась эстетика исполнения. Очень скоро однако его переодели в форму рейнджера при всех этих штучках, полагавшихся экземпляру такого склада атрибутах и знаках приличия, с пришитой к необъятной груди планкой «JACK», с поистершейся эмблемкой II-го Отдельного Бронекавалерийского Полка – на занятиях он присутствовал исключительно в качестве «тяжелораненого» (эта достойная больших умов острота многократно обыгрывалась впоследствии штатными мыслителями, заметную роль среди которых занимал, понятно, никто иной как розовощекий Квадрат Холодная Жопа, испытывавший к тебе примерно такую же симпатию, какую испытывал, наверное, приближенный ко двору и Их Преосвященству церковный работник – евнух по образованию и мясоруб по происхождению – к последнему из оставшихся на вверенной территории живому алхимику). Тогда было ощущение, что чучело, восьмидесятикилограммовый «зеленый берет» надлежало все время перетаскивать с места на место, чтоб не валялся без дела, исключительно бегом и исключительно на мне.