Сен Сейно Весто - Щепоть зеркального блеска на стакан ночи. Дилогия. Книга вторая

Брызгая слюной от злобы, Мелкий Свин, взводный, наезжал со своими претензиями насчет чего-то – кажется, ему не понравилось, как в глазах местных жителей выглядело вверенное подразделение: переходя дорогу, Гонгора на секунду задержался, сгибаясь, чтобы сделать один глубокий, полный вдох, иначе бы он просто упал. Да пошел ты, думал он равнодушно, федераст сраный. Грязная тупая …сятина. Сотрясения воздуха и брызганье приоритетного хозяина были привычными, как вонь в туалете.

Хуже всего, впрочем, было не это. Там не давали читать. То есть чтение не допускалось ни под каким предлогом, вообще и в принципе. Можно было, наверное, попробовать придумать что-то за счет часов, отведенных под сон, но, честно сказать, это оставалось уже за гранью фантастики. Когда однажды у него под матрацем нашли одну старенькую немецкую книжку, то его тогда же прямо перед строем чуть не расстреляли при большом скоплении народа, и потом вони еще по составу руководства хватило на неделю, хотя книжка-то никоим боком не относилась к разряду запрещенных, детская книжка, а за ним сразу же прочно, как проклятье, повисло клеймо: «чтец». «Тот, Кто Читает». Это было настолько необычно, что поначалу там растерялись. Рабочему и крестьянскому населению, за жизнь читавшему самое большее только аннотацию к туалетной бумаге, уместить в рамки своих представлений, в то, ради чего оно жило, дышало и зарабатывало, это действительно было трудно. Прямо про такой запрет нигде не говорилось, но стоило сделать все дела и неслышно извлечь на свет примеченный накануне и неведомо каким образом очутившийся на убогой ротной библиотечной полочке сайенс-фикшн, как какая-нибудь холера, кусок дерьма вроде заблудившегося офицера в некотором недоумении обязательно поднимала брови и предлагала пойти, что ли, предъявить к осмотру личную как сейф насквозь голую тумбочку или предъявить накатанность кровати, или предъявить еще чего-нибудь. Такого понятия, как личного времени, не существовало, и смысл главного правила был буквальный. Правда, доходил он до сознания хуже и труднее всего: личным временем располагали даже заключенные в местах лишения свободы. Если же вдруг чудом во всем расположении никого из той унитазной сволочи не оказывалось, что случалось разве что по большим праздникам, то рано или поздно очертания одинокой беспризорной неподвижной фигуры у стены привлекали внимание подхалима из местных, и можно было не сомневаться, что теперь прискачет надоевший тут уже до изжоги всем немногим выходцам из семей ученых Великое Говно вселенной, Квадратный Холодец, рыло на носу, экстракт любви руководства и душа начальства – яйценосный питомец столичного техобуча с племенными кубическими черепом и задом, профессиональный сантехник, он же будущий влиятельный чин правительственной службы безопасности, до которого сейчас уж и не добраться почти, – этот выслуживал себе тогда характеристику требовательного руководителя, с наслаждением и по десять раз на ночь повторяя на ухо всем пробегавшим мимо офицерам, что так больше нельзя, солдаты мало работают, пусть солдаты работают много, чего бы им не работать еще больше, «интеллигент без работы преступник». Работа самой Кубической Жопы роты являла образец благородства и гражданского самоотречения; один образ раскрытой на середине книги эту жабу приводил в состояние такого постклинического непонимания со всеобщим порозовением открытых частей и брызганьем под себя перегретой мочой, что оставалось удивляться, как до этого времени уцелела вообще тощая библиотечная подборка и как не сожгли ее еще на плацу при скоплении народа.

И поначалу все это удивляло, мешало спать, здесь было над чем поразмыслить. А потом уже просто делалось страшно, Гонгора прямо физически начинал ощущать, как внутри него умирает что-то, уходит – от нехорошей темноты вокруг и систематического недоедания, умирает медленной мучительной смертью, он чувствовал, что так теперь будет всегда, это не поправить, и он только будет деревенеть изнутри старым мертвым деревом, запертым за семью кирпичными стенами. Он чувствовал, как они делают его собой.

«…Надо же, – думал он, задыхаясь, пытаясь выбраться к ровному участку, – ведь чувствовал же, инстинктами чувствовал, только не хотел себе признаваться…» Бежать было тяжело. Он обождал еще, сгибаясь ниже, пока не восстановится дыхание. В череп словно изнутри били кувалдой. Дед рассказывал как-то об одной дворняге, чудом оставшейся в живых после стычки с откормленным кобелем, профессиональным бойцом, на которую все совсем уже махнули рукой, а пьяный хозяин собрал что было, сгреб вывалившиеся в придорожную пыль внутренности, зашил шкуру обычной иголкой – решил, словом, не бросать на дороге. Бежать стало совсем неудобно и тяжело. Пока хватало сил, он болтал всякую ерунду, молчать было нельзя, говорить что-то было нужно, не важно что, только не молчать, Улисс обычно прислушивался, когда с ним разговаривали, – и он говорил. Он рассказывал, как однажды, давным-давно, они играли в «ку-ка-ре-ку», скрываясь от взрослых в подвалах и на крышах многоэтажек. Улисс затих, продолжая лишь часто, с надрывом, хрипло дышать. В то время наказание было одним, проигравший топал в ближайший продовольственный магазин с полными авоськами в руках и взведенным новеньким диктофоном в кармане, чтобы в отделе молока и приемной стеклопосуды настойчиво предлагать к приему собрание не слишком подержанных бумажных стаканчиков из-под сметаны, мороженого, йогурта и колы. Но положенные пять минут общения выдерживал мало кто, и всю процедуру почти все проходили в несколько заходов…

Необходимо было сохранить такой ритм. Один раз в жизни можно напрячься, если удастся выдержать вот такой ритм и правильное дыхание, то за сегодня еще очень и очень многое можно успеть. Если расслабиться. Если работать экономно. Не загружать мышцы, не участвующие напрямую в работе. Кровь горячими волнами изо всех сил била снизу в медленно пульсировавший деревянный мозг. Это наказание за неосмотрительность виделось ему уже в другом свете. Время от времени над головой вдруг принимались орать птицы, затем все стихало, только под ногами ширкала трава и гремели камни, камни без конца, камни, камни, камни, время пинать камни, так, казалось, будет всегда. Эта растянутая пытка будет продолжаться вечно, пока у него не треснет череп или не взорвется изжеванная болью печень. Теперь Гонгора все больше молчал и все больше глядел под ноги, и когда он молчал, было слышно журчание воды, шуршание в прибрежной гальке изношенных запыленных мокасин и охрипшее дыхание Лиса: его голова безвольно болталась на уровне колена. Он был еще жив. Нос работал, как на дистанции, слаженными мощными ударами вгоняя в колодцы легких раскаленную газовую смесь, глаза разъедала соль, они почти ничего не видели уже впереди, еще как-то примечая сухие сучья, чтоб вовремя уйти, изменить траекторию спуска, стертые носочки легких мокасин мелькали, то и дело проваливаясь в слежавшееся и рассыпчатое, в серую песочную крупу. Он знал, что надолго его самого не хватит: когда в крови кончатся последние остатки сахара, он уже не поднимется. Гонгора перестал мысленно прикидывать и подсчитывать. Он теперь дорого бы дал, чтобы только слышать это хриплое дыхание у себя слева; иногда он ошибался, неверно определял расстояние до следующей неровности, рельеф все время менялся, он сбивался со счета, терял ритм, и тогда они начинали хрипеть вместе. Он боялся думать, что не успеет.