Сен Сейно Весто - Щепоть зеркального блеска на стакан ночи. Дилогия. Книга вторая

Здесь преобладали свои законы гуманизма и своя методика воспитания, загнанных лошадей тут не пристреливали – на них надевали «кондом» -душегубку. Личный рейтинг повышался в направлении головы группы, отставать считалось неэтичным. В любом случае за сложными эволюциями скорбных «петушков» на броске лучше было наблюдать со стороны, держался ли тот «пуп» еще каким-то чудом, раз уже свалившись незадолго и заработав на голову противогаз, семенящей походкой потом вихляясь в хвосте всей процессии; поднимался ли он затем с подмерзшей земли ботинками строгих носачей. Обычно поднять им удавалось, но ненадолго: через десять шагов воин вновь по крутой дуге уходил за обочину, и вся процедура повторялась. Одежда, от которой еще недавно валил сырой пар, на утреннем морозе твердела, превращаясь в лед. На Огневом Рубеже предлагалось из не слишком хорошо пристрелянного оружия возможностями пары-другой магазинов поразить не различимые на таком расстоянии и фоне крохотные пятнышки очертаний неизвестно чего. Эти фишки только раздражали, возникая почти на пределе видимости, ничем не отличаясь от прочих холмов, бугров, пригорков и коряг поваленного леса. После изматывающих душу километров руки тряслись, и это решало все, сводя на нет последние шансы остаться в здравом уме. Здесь нужно было сильно экономить, не сумевшие набрать в конечной позиции количество очков, достаточное для оценки «хорошо» (оценки выше этой существовали только в воспаленном от переизбытка тепла мозгу штабного руководства), то есть большинство, легкой трусцой направлялись к излучине карьера – набивать мерзлым гравием и песком свой РД.

Насквозь пропыленный и истертый, тряпкой обвисший, со свежими пятнами пота и старыми следами гравия и песка, походный ранец сползал с плеч и открывал мокрую спину омерзительному сквозняку, заставляя держать лопатки вместе, быть разборчивым в мускульных сокращениях. Но вздыбленные мурашки соприкасались с остывшей тканью проклятой спецовки, и этому нельзя было помочь. Сил анализировать происходящее не было уже давно. Память этих ступеней хотела как можно реже соприкасаться с логикой тех раздеваний. Много позднее из специальной литературы Гонгора узнал, что даже слабая форма стресса моментально замедляет появление и рост нейронов мозга. При создании же постоянных условий патологического стресса мозг практически теряет способность воспринимать реальность. И именно это было главным. Вся система лагеря «приоритетных» была направлена на предотвращение роста новых нейронов мозга, даже никогда не слышав об их существовании. Способность анализа, инстинкт отражать реальность, построение минимально сложных логически связных и стройных конструкций – они были именно тем, чего смертельно боялась их система. Конфуций, Гай Юлий Цезарь, Марк Аврелий и Эрик Грайтенз попросту были теми, кто способен был всё изменить. То есть буквально всё. Поэтому тот, кто прошел подготовку лагеря «приоритетных», был пригоден только на действия механизма. Это все, что от него требовалось. Они убивали претендента на разумность.

Гонгора помнил, как это выглядело. Нескольким особям носачей, наиболее удачно отстрелявшимся счастливым обладателям большого опыта и прекрасно пристрелянных автоматов разрешалось, как жест доброй воли руководства, в форме невиданного поощрения отбыть «домой» на грузовике, который доставлял громоздкий хрупкий инструмент, приборы ночного видения, неподъемный, многократно проклятый боезапас и командира роты. Смотреть туда не хотелось. Забивая в свой захребетник гравий, можно было думать только об одном, как бы выглядели все эти светлые лица, если дать над ними длинную очередь из трассеров.

If anybody, asks me why

I’ll be a Marine ’til the day I die

Report for duty at ah Heaven’s Gate

Ah motivated and semper fi. 1 1 1-2-3-4 US Marine Corps Cadence

Большие мягкие листья стегали по лицу. Улиссу уже было бы неплохо показаться наконец, для приличия хотя бы высунуться, помахать хвостом, пошуметь железом ошейников, мощно встряхиваясь. Самые хорошие книги пишутся звездными ночами, убежденно думал Гонгора. У нас будет одна такая бесконечная ночь. И это хорошо, это правильно, потому что за ней будет еще очень много бесконечных, тихих, звездных ночей. Там было что-то про дорогу домой, про лес, и это тоже было хорошо. Как начало следующей главы. Спит, скотина. Перетрудился, бедный. Гонгора пригнулся, убирая распаренное лицо от налетавшей на глаза ветви. Спит наше неторопливое, утомленное, невозмутимое секьюрити. Отдыхает. Выноси вместе с палаткой.

Сквозь разрывы в листьях можно было разглядеть самый край узкой лужайки, нависшее над жилой полусферой дерево и торчавшие из травы сучья сушняка, сваленного накануне к костру. Или ушел. В расстроенных чувствах перегрыз поводок и отправился на поиски. Спит, снова подумал Гонгора, ступая в мягкую траву и переходя на шаг. Он был неосмотрителен, следовало вернуть на пояс подарок любимого дедушки. Он еще в детстве дал себе слово никогда не оставлять его без присмотра. Говорила бабушка, что нож не обычный и не для чужих рук. Первым делом он собирался залезть в палатку, но его внимание привлек обвязанный вокруг дерева поводок. Над головой вовсю звенели птицы.

Поводок был в порядке, Улисс никуда не уходил. Он валялся тут же, за палаткой, боком привалясь к постромкам стянутого тента, куда его пустил поводок, пока он еще мог ползти. Улисс лежал, занеся голову и не двигаясь, в тусклой бордово-чернильной липкой луже с завязшими соломинками, над ней с сумасшедшей скоростью носилась стая зеленых мух. Стреляли дважды, видимо, в упор. Два раза, то ли экономя, то ли решив, что на солнце сам дойдет. Мир больше не имел звуков. Непонятный пустой мир навалился, гася все краски, растирая обычное восприятие по рельефу несвязных смерзшихся деталей. Всю связь с действительностью составляла лишь ладонь под каплями и бисеринками перегретого конденсата. Ладонь была чужой и мир был чужим тоже, нужно было что-то делать, соединять вместе какие-то детали реальности, чтобы вернуть все назад, как было. Только он не знал, какие. Ладонь лежала на черно-седой морде поваленного крупного зверя и ничего не понимала. Голова отдавала страшным жаром. Глаза были закрыты, но он чувствовал человека. Распушенный хвост в траве шевельнулся.

Лис попробовал скосить один глаз под слипшимся веком, он был еще жив. Ничего не понимая, Гонгора смотрел на эту высохшую щель глаза и судорожно дергавшиеся бока, прижимал к штанам онемевший кулак, щурился, как от боли, и пытался совместить все это с собой. Не хватало какого-то фрагмента, чего-то, оброненного по дороге, чтобы вce встало на свои места. На пороге слышимости возник хриплый едва живой звук, до предела обесцвеченный непереносимой болью. Лис собирался то ли тихо, собрав последние силы, пожаловаться, как ему больно, горячо и сухо, а вода далеко, то ли упрямо хотел еще раз по привычке рявкнуть, но ничего не получилось. Лис лежал, подмяв стебли стоячей травы, измазанной в ржавом и густых потеках, остановив пустые глаза на чем-то в пространстве перед собой. Похоже, он лежал тут уже давно. Каким-то образом он был еще жив.