Сен Сейно Весто - Щепоть зеркального блеска на стакан ночи. Дилогия. Книга вторая

…и был другой день, и было самое время снов, и он еще смотрел вверх, потому что любил смотреть на излом, и выковал в этот день старец паранг, и не была у него рукоять какой-то особой резьбы или смысла, но было лезвие – зеркальной чистоты. И был летний день и отошел в прошлое, и занял сумрак свое обычное место, снова было невыносимо душно, снова его преследовал чужой летний вечер, пустые, слепые, каменные дома: камнем…; он мог бы вновь прикоснуться к этому ненавистью, глазами, вновь уйти одной конечностью в плотную тень этого самого тихого уголка вселенной, он опять мог бы целиком погрузиться в нависшую над ним тень угла незнакомой многоэтажки, где пыльно и все понятно. Здесь тоже было много неясного, он сам не все здесь до конца различал, в порядке же очередности это выглядело так: убийство времени и тихий двор. Вечер всей жизни. Зеленым сумраком бетонных гробов. Двор: зелень, почти совсем уже умерший ветерок – вялое, остывающее нашептывание. По обыкновению, все стиснуто наетым спокойствием. Приземистая скамеечка. Не очень новая, давно не крашенная труха неосознанных желаний, иссохшее дерево неподвижных, нечувственных, морщинистых, старых пальцев. Бассейн гноящихся глаз, бедная светом сетчатка. Бабки. Он едва успел обогнуть угол дома, как его сразу же настиг, со всего маху ударил по лицу шуршащий песок иссохших малокровных губ: безжизненная, тяжкая волна общего шумного фона, постепенно умирая, ссыпалась, сходила, не в силах сойти совсем на нет. Память, поперхнувшись, сразу же напряглась, где-то он уже все это слышал, знакомо до ужаса. Серо, сухо, густо и беспредельно. Пусто. Где-то все это уже случалось, и, видимо, не один раз, и он сейчас мучительно вспоминал, где. Волна нехотя повозилась, подвигалась на износ и всем контуром медлительно сошла в прошлое. И тогда до него, наконец, дошло, ассоциация помогла – обвалилась, как слой тектонических напластований. Он теперь вспомнил, что ему все это напоминало. Равнодушный шепот кембрия и протерозоя. Мертвое сползание по прибрежному песку, умирающий шорох медленно, бесконечно медленно остывающей, отживающей свое древней плазмы.

Равноудаленный от eго чувств рисунок прибоя.

Бесполезный остывающий вечер. Уже в далеком прошлом.

Ну как – получается? – снова негромко спрашивал eго кто-то. Он с прежней стремительностью уходил, не оборачиваясь на глубину на многие-многие парсеки забитого мраком понимания, подменяя себя тем мраком, который внутри него и который, как это он сейчас только стал понимать, и есть начало этой опостылевшей бесконечности вокруг него. Он где-то слышал, что все не так сложно, ему сказали, что один раз всегда можно напрячься, отдыхать на том свете будем, больше ничего не будем – только отдыхать. Он еще успел краем глаза заметить некое размытое послание сырости, где еще минуту назад висли очертания прибрежных кустов, это выглядело на первый взгляд просто как обычный, утерявший вследствие продолжительного воздержания всякий стыд и чувство реальности одинокий вечерний комар.

Но только на первый взгляд. Камикадзе. Обязательно должен быть стрелок, пуля всегда создает массу осложнений – с дребезгом, лязгом, щепками, дымом и запахом, она так же шумно стремится вовне, как и наружу, но прав всегда стрелок. Он спросил, и голос ответил ему. Вечернее солнце расплылось кляксой, птичьи дрязги и посвисты отошли на задний план, тональность их казалась теперь неоправданно заниженной и растянутой по всему периметру ожидания, они то бесследно исчезали куда-то, словно бы навсегда, то ни с того ни с сего возникали вдруг за спиной рядом набором шорохов и басов; не шум бродячей воды слышался здесь – тысячи и тысячи сбитых, излишне плотно и высоко шнурованных вибрамов мерно гремели, где-то совсем, совсем не близко. Белоснежные горные пики впереди ушли куда-то и больше не возвращались. Не было обрывистой бледнокаменной отмели под ногами, что исходила прохладой, осталась только растресканная стена у локтя слева и очертания больных ненасытных скал за черной водой справа. Снега бы, что ли, побольше, для ясности, чтобы повнушительнее было, света и еще отстраненной притчи, немножко раздражающей своей металлической логикой, продолжал голос; здесь вам презумпции своего рода. Эта часть зарисовок признана актуальной. Я не решился бы искать нечто актуальное, лежавшее бы вне системы общечеловеческих ценностей. Внимание! – помедлив, произнес тот же голос с меньшей неприязнью. Предлагаю иную, просчитанную модель ситуации… (Это было уже совсем ни на что не похоже.)

Bсe помолчали.

А это зачем?

Что – зачем, помедлив снова, переспросил Голос. Возникла легкая, уютная неловкость.

Упоминание то есть лимонной кислоты. Ну, в смысле… Вот это: облизывание бритвенного холодного лезвия.

А, это, произнес Голос как бы уже в заметном облегчении. Bсe расслабленно, с пониманием, ладонями пробовали на прочность свои шейные позвонки. Нe знаю. Так просто. Дело, в общем то, не в этом. Слышали когда-нибудь? «Занятие столь же рискованное, как облизывание бритвы». Оборот такой.

А лимон тут причем?

Я же говорю, не знаю. Здоровее будем.

Все посмотрели назад.

Там был все тот же сквозняк и стывшая в безмолвии проекция тени. Что-то вроде контейнера, напоминавшего решительностью форм контур цинка, – только почему-то с пришлепнутой к чуть запотевшему борту незнакомой зеленоватой блямбочкой, что составляли во взаимопроникновении пухлые стрелочки. Гроб господень, негромко произнес кто-то. Опуская глаза произнес, богохульно качая головой.

Bсe смотрели назад.

Свет оставлял желать лучшего, многое было обрывочным, многое воспринималось в излишне мрачных красках, кое-кто выглядел просто неровным изломом чернильных дергающихся теней. Все это происходило на скорбном фоне пожимания плеч и крепкокостных длинных рук. Очередная фаза полуночного пятнистого светила, зависнув, смотрела всем вслед.

Было же вот что. Безмолвное скопление в видимой части спектра, всем уступом количества ног, видноногой стученностью под занавес скорби – как шуршащая спорадическая фаза нового движения полусонной процессии. Загудели. Всё – с уверением в достоверности.

Достоверности хватало лишь на ущербное пятно луны и на лежавшие под ней тени. Загудев, дружно закачались, сомкнувшись, не спеша пошли, пошли по брусчатке, прямиком в ночь, двинувшись телом, разом, как бы не вдруг, но в одночасье позабыв все… Само тело, словно еще в настоящем и несовершенном, неосознанно, мягко – манит прочь, возлежит. Прежние лица восходят.

Вынос тела состоит.

Под всем имелась своя подпись: фаза ущербности ждет.

Снег лежал рядом, как просили. Здесь уверенно, переваливаясь с боку на бок, то и дело по пояс проваливаясь в поскрипывающий, свежий, безукоризненно чистый подлунный наст, длинными шагами шагала до синевы черная ворона. Давно разминувшись со всем остальным, бес уходящего сознания падал все чаще, из противоречия только заставляя себя подниматься снова, но с каждым разом это у него получалось все хуже, мешала застрявшая, дробящая разум и кости, парализующая боль, и он падал опять, с головой зарываясь в льдистое и рассыпчатое, на какое-то время сохраняя так неподвижность, закрыв глаза, не видя уже почти ничего, хрипло дыша, затем поднимался и снова принимался перепахивать собой податливые гребешки сугробов, падал, уже заслоняемый от всего грохочущей блистающей мглой, обжигающей волной ярости и стыда, за которыми, неспешно ликуя, надвигались и нависали медленно улыбавшиеся лица пилотов и даже сквозь грохот в ушах пробивался крик, необъяснимая боль с неотступным привкусом смерти. Бес противоречия был один. Теперь только тонкая очень далекая нить чужого горизонта говорила, сколько ему оставалось до летнего дыхания беспечных синих небес.