Сен Сейно Весто - Щепоть зеркального блеска на стакан ночи. Дилогия. Книга вторая

И выковал ему тогда старец паранг, и выбил в память о том на родовом камне знак, не была рукоять у того паранга какой-то особой резьбы или смысла, но было лезвие – зеркальной чистоты. И сказал старец: есть обыденные вещи. За привычным лежит странное. Хочу, чтобы паранг хранили чистые руки, и не прикоснется к нему никогда чужая рука, иначе придет несчастье. И пока чист он, всегда будет отражаться в нем восход луны. Бабушке скажи, это последнее, что ковали мои руки. Так сказал старец: будь умницей и держись там тонкой грани паранга – между добром и злом.

Тяжел был подарок, но удивлял своей чистотой, днем весело играло на нем солнце и ледяной огонь ночью, и удивлялся он: странное лежало в обыденном. И каждому не хватало малого, обоих любило раннее утро, и обоим было, что терять. Необычный дар решил он отметить сам знаком огня – не обычным, знаком на камне, что выбил старец в память о нем, и собрал он по рунам знак вереска, синего утра, чтоб жили в сердце его легенды детства и притчи; но что бы он ни брал, не могло оставить на зеркале лезвия и слабого следа, потому что само зеркало привыкло оставлять след. Никогда не точеный, тяжел был теперь дар настолько, что многое делил пополам лишь свой тяжестью. В тот день любимая бабушка знала многое, чего здесь уже нет, была рада ему и сердита, но сказала не то, что он ждал. И ушла, и когда вернулась, тихо играл, сияя, на зеркале ножа оттиск ночи. Так сказала она: дай мне время и я заполню им всю твою притчу, вот только не знаю, будешь ли ты тому рад. И была тотчас налита в чашу родниковая вода, и был омыт жестокий дар: одна с нами религия у него, религия чистой воды, и пока чист он, будет всегда видно в нем сияние далеких звезд. Так сказала она.

И был другой день, и было самое время снов, и он смотрел вверх, потому что любил смотреть на излом, и был еще рядом малыш – какой-то тихий малыш, всем чудесный, но молчаливый, молчаливый молчанием ночи, и молчали они, и были звезды – как обычно для них, ясны и близки числом; и не было рядом вчера, и навсегда уходило сегодня, и вроде бы самое время было молчать, но только малыш устал молчать на одном месте, он хотел играть светом дня – удивительной чистоты, и брал в руки паранг холодной рукой, и смеялся: и так глубока была рана та, говорил он, что стал нож острым, как язык ночного паука.

Так сказал чудесный малыш.

Oна с тупым упорством шла по пятам, сидела в каждой клеточке мышц, от нее никуда нельзя было скрыться. Она саднила, как старая ведьма, и она не оставляла никаких шансов убежать куда-нибудь, уползти, затаиться, исчезнуть совсем, чтобы, может, хоть неподалеку угаснуть, притвориться мертвым, – эта дикая, все вокруг себя отупляющая боль гудела здесь, тлела здесь, она жила с ним, насилуя чувства, она была с ним всегда. Он не хотел глядеть туда, он не смотрел, он говорил себе, что не смотрит, он закрывал глаза, перхая, задыхаясь и захлебываясь в ледяных крошках и талой воде, но над ним все также темнела, зависнув, огромная черная тень. Для них он всегда, сколько себя помнил, был только крошечной точкой на расстоянии прицельного выстрела, невзрачным пятнышком, смыслом пули и сладким мышечным напряжением: он был содержанием немного уже пресытившегося азарта. Мир безумный и не очень нужный, предназначенный привычно щуриться сквозь прорезь прицела. Они хотели сказать, что здесь, под ними он так и останется харкающим черной кровью одиноким матерым волком, окончательно обессилевшим, лишь только диким волком, все это утро отчаянными прыжками уходившим куда-то к бескрайнему горизонту по бескрайним синим сугробам: он был сутью убийства.

Он не понимал, зачем так много снега. Просто море снега без берегов, эти горячие черные капли выглядели на нем словно оброненные ягоды. У него без конца стучало в ушах, он видеть ничего не мог от этот грохота, он знал, что это исход, это садится ему на голову неповоротливая тень, неторопливо снижается к снегу, невыносимо чистому и скрипучему, к этим утерянным по дороге черным каплям, застывавшим, быстро тускнея, в зеленоватых свежих снежных провалах траншеи, единственного отчетливого коридора здесь, упирающегося прямо в никому не нужное утро – но он ничего не мог уже сделать. Он всем своим дергавшимся телом чувствовал вдумчивое снисхождение, улыбавшиеся лица пилотов, он будто со стороны слышал хриплый зубовный лязг и скрежет, словно это не имело теперь к нему никакого отношения, – пробивавшийся даже сквозь грохот винтов дикий крик от совершенно непереносимой боли: он уже не сопротивлялся ей, сознание утопало в новой обжигающей волне, он сдался, соглашаясь в конце концов и принимая прохладный привкус смерти пополам с талой водой…

За шиворот лезли большие противные холодные мушки, лезли периодами, время от времени и как-то вдруг, словно бы по внешнему принуждению, и это одно соединяло с постылым окружающим миром. Он не сумел бы сказать, как давно лежит уже так, единым сгустком недомогания, плотно прижавшись щекой к мокрому плоскому камню, пока его расплавленный в озеро мутной магмы мозг по инерции напоминал о необходимости собрать тело на новую пытку, новые муки, требуя невыполнимого – опять сокращать застуженные на камнях мышцы, снова совершать какие-то омерзительные никому не нужные движения.

Прямо в нос и за шиворот, не стесняясь, снова полезли большие противные мушки, и с этим надо было уже что-то делать. Вот только остаток сил ему пришлось пожертвовать в фонд спасения души давно, много сотен лет назад, чтоб не рухнуть на последнем суку, не свалиться мешком, но в несколько приемов, со многими предосторожностями уткнуться носом в приветливую зеленую шерстку взятого пригорка, в гальку, утыканную сочными листочками. Мушки не унимались. Он не понимал, осталось ли там еще что-то на месте бесчувственных плеч или нет. Их словно не было совсем. Может, это просто кусались сейчас стебельки травы. Ему было все равно. Глаз не открывался, ему тоже было все равно. Его больше занимали в этот момент тяжелая багровая завеса и гулкие пульсирующие пятна, съезжавшие куда-то все вместе на сторону: весь этот пейзаж остывал крайне неохотно, за ним открывались спокойствие и отвращение, все это двигалось и мешало сосредоточиться на главном. Главным же было, что он ненавидел сегодня лес. Лес страшно мешал ему, лез со своими советами, постоянно путался под ногами, когда только можно и как только можно цеплялся мохнатыми пальцами, ставил подножки, заглядывал в глаза и проникался сочувствием, торопливо прижимаясь к самой воде и не давая себя обойти. Он бежал, все чаще оскальзываясь и больше ни о чем не думая, шатаясь, спотыкаясь и все же каждый раз невероятным напряжением мышц восстанавливая утраченное равновесие, он тащился, окончательно утеряв последнюю связующую нить, безнадежно утратив понимание, куда все это, откуда и зачем, осознавая только, что падает, но он не падал, ноги шагали и шагали, он все это время не переставал видеть, как наконец зарывается коленями в рыжие елочные иголки, песок, сдается и делает один нескончаемый глубокий вдох. Здесь у него в памяти было что-то вреде небольшой лакуны, провал, потом он увидел, что леса стало еще больше, а сам он бежит, снова дергает туда-сюда проклятые железки, ему без конца мешало что-то, лапы и голова Лиса все время болтались где-то на уровне коленей, раскачивались, словно крупья зарезанной накануне мохнатой овцы, одно время он все ругался, просил немного обождать, разве нельзя было один раз немного обождать, потом перестал. У отражавшей что-то темной воды, у самого носа торчал сочный листик травы, шевелимый легким ветерком. На листике, деловито перебирая конечностями, висело крошечное зеленое насекомое с прозрачными сиреневыми крылышками и длиннющими усиками. Насекомое никуда не спешило и, по-видимому, не замечало его. Лес склонялся над ним, немножко недоумевал, неуверенно темнея, делал большие глаза и разводил ладонями. Шеи и головы не было. Думать не хотелось, да и не о чем особенно было. Плечи и спина продолжали оставаться белыми до бесчувственности, бесчувственность выглядела остывшим бледным пятном на мертвом иссохшем теле павшего плода. Над головой, выбираясь из ветвей, хлопнула птица, и за спиной, совсем рядом, начали тяжело – хрипло и часто, со страшным присвистом – дышать прямо в затылок. В общем-то, дышали там уже давно, но лишь сейчас эти звуки как-то идентифицировались и стали доступны сознанию. Он закрыл глаза. С головой было что-то не совсем в порядке. Он представил, как отряхивает щеку от песка, приподнимается и опускает мокрое, обдаваемое изнутри волнами неприятного знобящего жара лицо в темную ледяную воду, – в этот самый момент сверху, из-за макушек вплотную прижавшихся к воде деревьев донесся и сразу стал удаляться мягкий шорох шин по хорошему асфальтовому покрытию. Солнце едва пробивалось сквозь деревья. Времени ни на что почти не оставалось, день клонился к вечеру.