Александр Усовский - Книги лжепророков

Генерал встал. Лицо его было торжественно-серьезным.

— Всё, товарищи офицеры. Сражение началось! Левченко, остальные твои оперативники все на месте?

— Так точно!

— Свяжись со всеми, сообщи, что противник обнаружен и идентифицирован. Связь у Ведрича с ними есть?

— А как же!

— Как только "газель" с нашим грузом окажется на стоянке — пусть немедленно начинает активные действия. Сегодня же ночью — сегодня же! — груз должен оказаться в наших руках. Но что б ни одна живая душа! Сохранение режима секретности — абсолютное. Если водитель машины будет мешать — разрешаю Ведричу использование специальных средств; пусть его отключат часов на пять. Все телефоны этих ориенталистов взять под немедленный контроль! Завтра утром в этой "газели" — или, если они успеют её разгрузить, то на том складе, где будет происходить разгрузка — должна находиться та железяка, которую привёз капитан Кулешов. Он, кстати, на связи с Ведричем? — Левченко кивнул. — Хорошо. Пусть майор докладывает каждые полчаса. Передай ему — я на него надеюсь.

Затем, присев на своё кресло, генерал перекрестился и, вздохнув, сказал Левченко вполголоса:

— И пожелай ребятам удачной охоты…

Не спалось. Чёрт знает, что такое! Поздней ночью, когда устраивался в этой гостинице, казалось — проспит сутки. А прошло всего шесть часов — и сна ни в одном глазу. Вот тебе и выспался…

Одиссей встал, прошёлся босиком по холодному полу номера (обставленного, надо сказать, исключительно по-спартански — скрипучая деревянная кровать с тощеньким матрасиком и ветхим бельишком, шкаф типа "Гей, славяне!" выпуска одна тысяча девятьсот пятьдесят какого-то года, фанерная тумбочка; интерьер номера завершала настольная лампа "времён очаковских и покоренья Крыма". Очевидно, администрация гостинцы, расположенной на четвертом этаже административного здания с пугающе-огромной вывеской "Казино" на входе, явно не горела желаньем видеть своих редких постояльцев по второму разу), выглянул в окошко.

Городок проснулся. На Татарской несуетливые дворники заканчивали утреннюю уборку, по Ленина то и дело проносились (впрочем, "проносились" — это громко; скорее, внушительно шествовали) разные авто служебного назначения, типа хлебных фургонов или микроавтобусов с товарами местных рыночных деятелей. Что ж, провинция просыпается рано — это нормально; вечерами здесь никаких особых изысков в плане отдыха наверняка нет, посему народ ложиться спать часов в десять, максимум.

Одиссей вздохнул. Это было его первое утро за последние десять дней, когда ему особо некуда было спешить — казалось, ему бы радоваться да веселиться! Дома, свободен, обласкан командованием, горд осознанием выполненной миссии — кажись, причин для бодрого и оптимистического состояния духа — с избытком; гуляй, солдат! Да, всё было бы в полном ажуре — если бы не вчерашний разговор с Натальей свет Генриховной…

Какой-то мерзкий металлический привкус на зубах — и тяжёлая горечь в глубине души; а ведь, если подходить с точки зрения формальной логики — он ведь ни в чём перед девушкой не виноват! Ничего не обещал, ни в чём не обнадёживал…. Даже не целовались ни разу! Что ж так паскудно на душе-то, а?

Шикарный "бентли", поплутав по касимовским улицам, остановился у входа в казино уже за полночь; Наташа, махнув шофёру, чтобы оставался на месте — выпорхнула с заднего сиденья и, дождавшись, пока Одиссей хлопнет своей дверцей — взяла его за руку. Он взглянул на неё — владелица роскошного лимузина в этот момент показалась ему пугливой школьницей с соседнего двора. И тут же спинным мозгом он почувствовал высокий, звенящий накал паузы, что повисла меж ними…

— Ну, вот я и на месте! — Попытался Одиссей уклониться от предстоящего объяснения — но фальшиво-бодрый его тон не смог обмануть даже его самого; Наташа же, подняв глаза, отрицательно покачала головой.

— Ты не то говоришь.

Одиссей вздохнул.

— Наташа, ни к чему всё это. Ты ещё очень молода, я старше тебя на четырнадцать лет. Ты богатая наследница, а я нищий босяк, без флага и родины. Ты…

Взгляд — как блеснувший в ночи клинок! И слова — слова, слушать которые было невмоготу, от которых становилось холодно в груди и больно в висках…

— Саша, я люблю тебя. Люблю с той самой первой минуты, когда увидела на шоссе возле Яворова. Люблю больше жизни! Я не хочу никуда уезжать; давай я останусь с тобой? Я никуда не хочу уезжать без тебя!

Боже, ну почему это происходит с ним?

— Наташенька, сегодня я уже говорил тебе — и повторю ещё раз. У меня есть женщина, которую я люблю, и у нас растёт сын. Бесчестно и подло было бы лгать тебе, что-то обещать…. Я не могу дать тебе того, что тебе нужно. Не могу!

Слеза сбежала по матовой коже щеки… Он почувствовал себя последним негодяем — но, качнув головой, сказал, чувствуя, как каждое его слово превращается в свинцовое ядро:

— Наташа, я не достоин твоих чувств. И не могу ответить тебе тем же. Прости, если сможешь.

Опять — слёзы, тихое поскуливание, всхлипывания — каждое из которых рвало его сердце.

Подняла глаза. И — с блеском надежды:

— А если эта женщина тебя не дождалась? Если у неё уже другой?

Вздохнул. Ну, как, как ей объяснить?

— Она ждала меня девять лет. Она каждый день думала обо мне — и я чувствовал это. Она писала мне письма, которые я храню у сердца и сейчас, а когда я был тяжело ранен и лежал в тюремной больнице, она, наплевав на все преграды, перечеркнув все риски — пришла ко мне, чтобы побыть со мною всего лишь десять минут. Она — моя Неле, а я — её Тиль Уленшпигель. И у нас есть сын — которому она каждый день все эти годы рассказывала на ночь сказку о том, как однажды его отец вернется из дальних стран, чтобы никогда уже больше не разлучаться. Я думал о ней всегда — и думаю сейчас. Прости меня, Наташа…

Тяжёлый вздох — и в потухших глазах лишь горечь разбитых надежд.

— А как…. А как её зовут?

— Герда.

— Она…. Она немка?

— Да. Из Восточной Германии. Мы учились в одном университете.

И опять — тяжёлая, рвущая сердце пауза…

Наконец, рука, сжимающая его запястье — ослабла, а затем — разжалась и безжизненно упала.

— Наташа, я буду благодарен тебе всегда. Ты сделала для меня больше, чем кто-либо ещё, ты явилась мне, как ангел-хранитель, в час, когда холодное отчаянье овладело моим сердцем. Ты даже не представляешь, что ты сделала для меня!

Подняла глаза. Смахнула слезинку — и, едва слышным голосом:

— Я бы умерла за тебя…

Господи, ну как слушать такое? Нет сил человеческих!

— Не надо умирать. У тебя впереди — целая жизнь!

Качнула головой.

— У меня нет ничего…. Без тебя. Ни-че-го…. И уже не будет никогда.

Одиссей грустно улыбнулся.