Роман Равдин - Человек без оболочки

— Молчите! — стукнул кулаком Притт, — Мы вернем Барнета к нормальной жизни.

— Я молчал. Думал, это во имя науки. И помогал вам, как мог. Но во имя чего мы терзаем живой мозг, это совершеннейшее создание природы? Чтобы сделать из него обыкновенную вычислительную машину… Но ведь это чудовищный регресс! Зачем и кому нужна эта машина? Нашему Боссу? А еще кому?

— Прекратите болтать! — пришел в себя Притт. — Почему вы раньше не пришли ко мне с вашими сомнениями? А теперь, когда выдали тайну, предали наше общее дело, теперь заняли позу циничного нигилиста! Вам нужен прямой и ясный ответ? Его нет — прямого, ясного. Здесь все очень сложно… Вы слишком молоды. Но хоть это можете понять? Мы обязаны завершить цикл начатых работ! Это заказ корпорации, которая финансирует нашу работу.

— А честь ученого? Ее ведь никто не финансирует… Увы, финансируют только предательство. А честь покупают за миллион долларов.

Притт вскочил:

— Ах, вот оно что! Ну, слава богу, теперь все ясно. Фирма "Вега" и вам предложила ангажемент, — он растерянно улыбнулся, потирая лоб. Голова его все еще была полна туманом после анабиоза, и стоило ему погорячиться, как туман плотнее охватывал сознание, опускался на глаза…

— Да-а-а… Теперь все ясно, — задумчиво повторил он и сел в кресло.

Посмотрел на Альберта уже другими, просветленными глазами: и туман отступил, и на сердце повеселело.

— Попрошу вас, — сказал он совсем другим, очень мягким тоном, — позовите сюда Макса и возвращайтесь вместе с ним. Я чувствовал, что надо было бы и вас посвятить в это дело, но так и не сделал этого. Ладно.

Возвращайтесь вдвоем. А затем я хочу посоветоваться с вами по очень серьезному делу…

Когда, казалось, трудности остались позади, мозг без изъяна был извлечен из черепной коробки и благополучно водворен в приготовленный для него саркофаг, случилось непредвиденное. Новый пленник отказался вступать в контакт с экспериментаторами. Он, — свидетельствовала запись в лабораторном журнале, — "не вышел на связь". Как ни трудился Притт у своего биотрона, какие только варианты ни испробовал, "алтарь сатаны" оставался бессильным, ничем не мог ему помочь. А между тем, все свидетельствовало о том, что мозг не погиб. Электрическая активность его оставалась достаточно высокой, не говоря уж о прочих физиологических функциях, которые поддерживались безукоризненно.

Мозг принадлежал тридцатидвухлетнему специалисту по эргономике [2] Инженерная психология, наука об управлении производством. и поэтому был особенно дорог. Мистер Майкл приложил все свои недюжинные способности, чтобы достать, и притом без шума, мозг именно такого профиля. В будущем ему предназначалась роль управляющего металлургическим комплексом.

Дабы ученые "напрасно не волновались", мистер Майкл по специальному указанию Босса объяснил им, что человек этот — убийца своей жены, приговорен к газовой камере, что перед казнью согласился продать свой мозг Корпорации.

И в доказательство директор Научного центра показал это завещание приговоренного, скрепленное подписью и печатью нотариуса.

На стол им подали уже подготовленное к операции тело незнакомца под глубоким наркозом. А когда они покончили с ним, тело увезли, как им сказали, в тюрьму, где должны были совершить казнь приговоренного и погребение.

Мистер Майкл предупредил Притта, что сразу же после пробуждения мозга тот должен, используя "ГЭМ", разрушить личность этого человека, не вступая ни в какие разговоры с осужденным.

— По существу-то казнили его мы, — заметил многозначительно Альберт, когда все они собрались у кофейного автомата в комнате отдыха.

Наступило тягостное молчание. У Притта готово было сорваться резкое возражение, но оно застряло где-то в горле. Ему вдруг остро захотелось услышать мнение своих соратников, с которыми делил он всю тяжесть моральной ответственности за столь ужасные эксперименты.

Пол отодвинул недопитую чашку. Контрастней обозначилась густая сеть морщин на его лбу. Угрюмо, словно шары из-под языка выкатывая, он сказал:

— Его все равно бы… умертвили.

— Значит, палачи — мы? — быстро парировал Альберт с какой-то сатанинской усмешкой.

— Как ни парадоксально, но мы и убили его, и спасли от небытия…

— Верно, Макс! — не выдержал Притт. — В тебе говорит диалектик.

Исследователя всегда обуревают противоречивые чувства. А тем более, когда он идет по лезвию бритвы: направо — живое, налево — неживое царство природы…

— Если бы я оказался случайным слушателем вашей лекции, я решил бы, что здесь сидят философы, а не бионики, — съязвил Альберт. — Только, простите, не понимаю, зачем напускать столько тумана на совершенно ясное дело. Чтобы оправдаться перед судом своей совести?

— Зачем тогда вы работаете с нами? Или живые мозги можно брать у мертвецов? — крикнул Пол, и чувствовалось, что в возбуждение он входил с явным облегчением, ибо лучше сердиться, нежели пребывать в растерянности…

— Согласен. Но вы уверены, что завтра кому-то не потребуется ваш мозг, Пол? Сегодня охотятся за инженером-эргономиком, а завтра решат, что выгоднее иметь дело с нашими управляемыми мозгами, чем с нами, критически мыслящими личностями…

— Перестаньте, Альберт, — устало сказал Притт. Ему стало нехорошо.

Видно, сказывалось напряжение последних дней, неудача на биотроне, а тут еще и эти разговоры. Макс испуганно подал ему стакан холодной содовой. Все приумолкли, заметив меловую бледность на лице своего руководителя и то, как дрожит стакан в его руке.

Отпив несколько глотков, он медленно опустил стакан на поднос, задумчиво покрутил его в пальцах, глубоко вздохнул и сказал:

— Зачем нам ссориться? Мы — люди науки. Разве не вольны мы бросить немедленно это дело, если считаем его противным своей совести?.. Альберт в чем-то прав. И я, пожалуй, понимаю его. Он молод, и моральная ноша ему кажется тяжелее всех. Вот он и стонет… Да, согласен, нашими трудами могут по-своему воспользоваться боссы. Только не надо так пугаться. Вспомните, разве не всегда так было? Величайшие открытия человеческого ума пытались в первую очередь использовать против человека. Но всегда разум побеждал. И я верю: разум снова возобладает над корыстью…

Мало-помалу с лица его сходила бледность, речь оживлялась тем вдохновением, какое присуще любому подвижнику науки. Притт относился к таким людям, у которых отними любимое дело — и завтра человека не станет. Говорил он спокойно, но за этим спокойствием угадывалась страстность борца, отстаивающего свое кровное. Оттого, может, и появилась в его речи некоторая высокопарность — сестра пафоса.