Наталья Никитина - Полтора килограмма

пороге с зонтами в руках появились Патрик и Даниэла. Патрик принес два массивных фотоальбома, а

Даниэла – поднос с чайным сервизом и маффинами. Пока бушевала стихия, мы пили чай, изредка

перебрасываясь парой фраз, если явления природы проявлялись слишком близко к домику. Говорить под

аккомпанемент резких раскатов грома не возникало желания.

Наконец, эпицентр грозы миновал наше убежище. Мы немного расслабились, и я раскрыл

потрепанный, но самый дорогой мне альбом. С удовольствием окунувшись в прошлое, я припомнил, что

последний раз брал его в руки лет семь назад. Тогда мы с Джимом сидели перед камином и вспоминали

Хелен, это была очередная годовщина ее смерти.

– Заботливые руки моей мамы вклеивали первые снимки в этот альбом. Я тогда только родился, —

пальцы сами потянулись разглаживать черно-белый пожелтевший снимок, на котором были изображены

мужчина и женщина лет тридцати пяти на вид и трое детей разных возрастов. В мужчине прослеживалось

фамильное сходство со мной. Копна темных волос, густые нависшие над глазами брови, маленькие

прищуренные глаза и очень крупный нос. Женщина с тревожным взглядом круглых глаз, курносым носиком

и аккуратно уложенными русыми волосам держала на руках двухлетнего малыша. Рядом с ней, держась за

руку, была девочка лет восьми. Такая же курносая и большеглазая, как мама. Женщина с детьми сидели на

стульях, а мужчина и подросток лет пятнадцати стояли за их спинами. Мальчик был похож на отца, но с

большими, чуть насмешливыми глазами. – Это дед, бабушка, мама, малыш Курт и Джим, старший брат

мамы. Он утонул в семнадцать лет. На спор с мальчишками прыгнул с моста в Чарльз. Ударился об воду и от

болевого шока потерял сознание. Мама была очень дружна со старшим братом и часто рассказывала о нем.

Мне он запомнился смелым и веселым парнем, поэтому я дал его имя своему сыну. Еще одна фотография

деда. Твидовый пиджак, кепка и трубка в руке для солидности. Дед никогда не курил.

Гроза удалялась в сторону Сентервилла. Потоки воды, словно серый занавес, скрывали от нас пейзаж

за стеклом. Марк, получив сигнал от Кэрол, тихо расчехлил камеру и продолжил съемку.

– Внешне вы очень похожи на своего деда, – подметила журналистка.

– Это точно. Я его однажды спросил, почему у него такой большой нос? Он ответил, что нос – это

украшение лица. А чем украшение больше по размеру, тем оно дороже!

– Он был оптимист! – улыбнулась Кэрол. – Кстати, на мой взгляд, на волка он не очень похож.

– Снимок не может передать повадки, манеры человека, его душу. Это как фасад здания. Он может

быть покосившийся, с облезлой штукатуркой, откроешь старую скрипучую дверь, войдешь внутрь, а там

светло и уютно, даже уходить не хочется. Дед рос в пуританской семье, всё в себе держал, считал

неприличным выплескивать страсти наружу, оттого и умер рано. Надорвал свое переполненное эмоциями

сердце.

Рядом с описанной мной фотографией были и другие с теми же лицами, но уже чуть повзрослевшие.

Часть снимков забрал на память Курт. Я перевернул страницу. В центре листа располагался снимок моей

восемнадцатилетней мамы. Она была в том самом ее любимом платье. Жаль, черно-белое фото не могло

передать его канареечный цвет. Большие круглые темные глаза, маленький курносый носик и живущая в

уголках губ насмешка.

Справа находилась фотография отца, ему на ней было чуть за тридцать. Фотовспышка отражалась в

его зрачках. Одетый по моде двадцатых в светлую рубашку, галстук и костюм-тройку. Поднятые к центру лба

брови и томный взгляд создавали образ этакого Казановы, тоскующего по любви. Странно было видеть его

таким. В моей памяти отец остался напрочь лишенным слащавого пижонства, напротив, выглядел

мужественно и даже несколько простовато.

На следующем снимке – вся семья Хартов. Словно гусак с длинной шеей, худой, аскетичного вида

мужчина. Пристальный взгляд близко посаженных глаз холодно взирал на фотографа. Гордо посаженная

голова, выпирающий кадык. Рядом его жена – блондинка с тревожно вскинутыми вверх бровями.

Огромные темные глаза, увеличенные стеклами очков, озабоченно взирали со снимка. Она походила на

курицу-наседку со своими цыплятами. Налитое полное тело, второй подбородок и пухлые руки,

обнимающие младших сыновей, которые сидели по обе стороны от нее. Одному на вид года четыре – это

Тэд, а второму лет восемь – это Гарри. Оба они со своими семьями в тридцать девятом году поплыли на

пароходе в Англию и пропали без вести. Еще один мальчик, старший, мой отец, стоял рядом с мужчиной.

Темные круги под глазами, торчащие ушки и вскинутые, как у матери, брови.

– Семейство Харт. У них была небольшая ферма, которая, собственно, и кормила всех. Однажды

36

бабушка серьезно заболела, и ответственным за дойку коров дед назначил моего отца. Но одна, любимица

бабушки, никого не подпускала к себе, кроме хозяйки. Не отдавала молоко – и всё тут! Тогда отец

переоделся в платье бабушки, повязал на голову платок, надел очки и, копируя ее походку, подошел к

корове. Та, не заметив подмены, позволила себя подоить. Так отцу целую неделю пришлось изображать

бабушку, пока она не выздоровела.

Кэрол, улыбаясь, слушала меня.

– Отец рассказывал маме, что дед был социопат, не любил гостей. По натуре был молчалив и

категоричен. Даже жилье его отличалось аскетизмом. Бабушка откровенно боялась мужа и жила в доме

безликой тенью деда. Именно поэтому отец при первой же возможности, достигнув совершеннолетия, без

промедления покинул отчий дом. Дед был неплохим человеком, просто его мало кто был способен понять.

Ему было уютно наедине с самим собой.

Я перевернул страницу. Вот отец возле машины в рабочем комбинезоне из грубой ткани и кепке. А

здесь он с мамой, рядом я. Журналистка продолжила листать альбом с моими детскими фотографиями. Я

же раскрыл второй увесистый том биографии. Это были снимки Хелен, меня и Джима. На этом Хелен на

берегу реки. Наша свадьба. Какая она красивая! Я с нежностью провел пальцами по ее лицу на фото. В горле

пересохло. Пытаясь унять кашель, я поднес к губам салфетку и потянулся за чашкой недопитого чая.

Журналистка вдруг оживленно развернулась всем корпусом. Альбом был раскрыт на снимке, где мне

девять лет и я играю на стареньком, множество раз покрытом лаком пианино:

– Мистер Харт, сыграйте нам что-нибудь!

– Ни за что! Это для меня слишком интимное занятие. Играю под настроение и только наедине с

собой.

– Ну, хотя бы небольшой отрывок, пожалуйста! Это очень украсит фильм!

Я морщился и умолял не заставлять делать этого, признаваясь, что застенчив до отвращения к самому