Александр Уваров - Бардо дождя [СИ]

Кузьма вздохнул.

— …на перинах спасть. Или на воздушных кроватях. Слышал о таких?

Император замотал головой.

— Это такие…

Кузьма был в технике не силён.

— …В общем, там снизу воздух дует и ты на потоке воздушном лежишь. Мягко так!

Кузьма кошачьи-блаженно зажмурился. И, зажмурившись, просидел секунды три.

— Но главное, думал, что любить меня будут. С деньгами! Буду кому-то нужен, ну там — друзья появятся, родственники. И ничего…

Развёл руками.

— Ничего не вышло. Любви, вроде, много. Баб то есть. И нет её. Глупо, однообразно… Без чувств. Сперва забавляло всё это, возбуждало даже. А теперь…

Махнул рукой.

— Тоска!

И глянул вопросительно на императора.

— Ну что, Гай, понравилась история мальчонки? Про меня всякие пакости рассказывают, конкуренты слухи распускают, будто деньги свои я начал зарабатывать разбоем. А я ведь… По карманам шарил, было дело, но ведь по-человечески пожить хотел. Да уж, пожил… Сижу теперь в избушке, посреди горящего леса, выпиваю с каким-то императором…

И вдруг побледнел и глянул на Гая с испугом. Взгляд его стал кроличий, дрожащий.

А Калигула, не обращая на случившуюся с собутыльником перемену в поведении, будто вдохновившись рассказом, добавил от себя:

— У меня тоже детство было не из лёгких. И тоже приходилось таиться, и чувства таить… И думал я, что пройдёт тяжёлая пора, и жизнь изменится к лучшему, и будет власть, и власть принесёт любовь. Власть пришла, но любви не было. Ненавидели, завидовали, интриговали. Улыбались и плели заговоры! Так хотелось быть искренним, открытым, тёплым, раскрыть людям объятия, прижимать их к своей груди, быть простым как ребёнок, как счастливый и шаловливый малыш… Но одни кинжалы вокруг! Кинжалы и злоба! Безумная, безумная страна! Куда лезут, куда?.. Мне хотелось смеяться над потугами моих недоброжелателей захватить место принцепса и узурпировать его полномочия, потому что им неведомо было проклятие власти и не понимали они, в каком сумасшедшем государстве они пытаются захватить эту власть. Каким хищным сборищем жадной и эгоистичной аристократии пытаются они управлять, и в какую бездонную яму сползают вместе с ней! Ни одного, достойного любви… Нет, любила… Любила одна женщина… Но и это ушло. Вместо любви пришёл страх. И вот он-то не предал, не оставил меня. Он до сих пор со мной. И сидит, вместе с нами. А уж какие гадости про меня рассказывают!.. Слушал я тут одного историка, тоже из северных стран прибыл…

И тут только посмотрел он на Кузьму внимательно.

— Отчего побледнел, торговец?

Кузьма отпрянул от стола, сбивая стул на пол. Споткнулся, теряя равновесие.

Схватился за край стола и прошептал, поражённый догадкой:

— Эй, а я видел тебя. Мне подруга одна фотографии показывала. Ездила куда-то, в Европу, вроде. Из музея фотки были, как сейчас помню… И там… Вылитый ты!

И, переведя дух, спросил:

— Ты не помер случайно?

Ночь, глубокая ночь.

Так глубоко погрузились в ночь, на самое её дно, в самую глубокую глубину, что, кажется, и не всплыть уже, не подняться на утро, на поверхность, к солнцу, к красным птицам, к белому небу, не глотнуть рассветного холода, не поймать колкий свет сужающимися зрачками, не поднять головы, затылка не оторвать от подушки, ничего не сделать, не сделать уже ничего — только ночь, ночь.

И сон.

Отчего неровен сон?

Отчего неровно её дыхание?

Тимофей склоняется над женой.

Раскрытым ртом ловит выдохнутый ею воздух.

Кончиками губ прикасается к её щеке.

И она приоткрывает глаза.

И шепчет: «Удиви…»

— Что? — переспрашивает Тимофей. — Что-то нехорошее приснилось? Ты так стонала во сне…

Она улыбается.

— Наоборот… То есть, не то, чтобы наоборот… Не кошмар, Тима, нет. Просто очень, очень странный сон. Сама не могу понять, как такое могло присниться. Будто мы живём очень, очень давно. Кажется, сто пятьдесят лет назад. Или даже сто шестьдесят…

Тимофей качает головой. И, повернувшись на спину, смотрит в потолок.

Крупный, тяжёлый паук, медленно переставляя лапы, ползёт по потолку. Колеблемые сквозняком нити паутины свисают с чёрных, мохнатых лап.

Ветер качает деревья. Деревья качают ветвями. Спать, спать…

— А откуда ты знаешь, что в твоём сне мы живём сто шестьдесят лет назад? — спрашивает Тимофей.

Нелепый сон.

Тимофей смеётся.

— Не смейся! — обижается Катарина. — Во-первых, меня нельзя волновать. Во-вторых, там… Там всё очень, очень необычное. Совеем не такое как здесь. Во сне мне всё кажется понятным и привычным, но вот проснулась… Да, нелепый сон!

— Сто шестьдесят лет назад?! — восклицает Тимофей. — Вот уж точно, нелепость! Это же двадцатый век! Ты ничего не знаешь о двадцатом веке. И я не знаю. Мы понятия не имеем, как люди жили тогда… Но уж наверное не лучше, чем сейчас! Если мы…

Он, приподнявшись, посмотрел на заваленную хламом каморку.

— …С моей страховкой и зарплатой так плохо живём, то уж представить страшно, как тогда жили! А ты говоришь, не кошмар! Там, наверное, и воды такой чистой не найти, как у нас. Очистители в Волоколамской пустыне только двадцать лет назад построили. Откуда тогда-то воду брали? Представить не могу!

Катарина, повернувшись на бок, аккуратно положила свой большой живот на живот мужа.

И прошептала:

— Глупый Тима, покачай аккуратно ребёнка и послушай меня. Там всё не так, но совсем не плохо и не страшно. Если бы я попала туда не во сне, а прямиком из нашего мира, то конечно бы испугалась. Там какие-то странные парки, в которых безбоязненно гуляют люди, много деревьев, машины на колёсах, сладкий белый лёд, по воде плавают… на этих… деревянные такие штуки, в них сидят и плавают по воде… Очень весело! Там ещё пьют напиток ночью, он горьковато-сладкий… И разговаривают… Об…

Он зажмурилась, отчаянно пытаясь вспомнить.

— Нет, всё из головы вылетело. Во сне я всё помнила, честное слово! Всё-всё! И знала, как всё называется, и всеми предметами умела пользоваться. Кажется… Мне на глаза попалась такая штучка с маленькими бумажными листами, которые переворачиваются. Каждый лист — это день. День прошёл — лист перевернули. Даты, так меняются даты…

— Странная штука, — заметил Тимофей, стараясь дышать осторожно и плавно. — Зачем это надо, переворачивать каждый день маленький лист? Бумага — вещь дорогая и редкая, неужели нельзя другое применение найти?

— Наверное…

Катарина положила ладонь ему на грудь.

— Наверное, это для учёта времени. Такая древняя штука для учёта времени. И там увидела мельком… Кажется, было написано «семьдесят пять». Наверно, год. Ведь у древних так же было тридцать дней в месяце, как у нас? И ещё пять с небольшим — на праздник Весны?