Яцек Дукай - Иные песни

Загнанный в угол под отвалом перемолотой руды, монстр бессильно метался из стороны в сторону. Господин Бербелек заморгал, напряг зрение. В действительности анайрес не двигался — он сам и был движением, эфир — его телом, высокоэнергетическим ураниосом, разогнанным по миллионам несложных эпициклов. Все в нем кружилось, обращалось вокруг себя самого, тело вокруг тела, если вообще можно говорить о теле, ибо где руки, где ноги, где голова, где туловище, нету, нету, вечнодвижение смазывает контуры, где шкура, где мышцы, где кровь — но взгляни, все это летит, искры на пересекающихся орбитах, трется о землю и молотит о воздух, не члены, но узкие эпициклы, не корпус, только ось оси, не глаза и уши, только большие окружности быстрого эфира, пронзающие пространство вокруг твари, будто усики насекомого: до чего дотронется, что помешает движению, о том бежит информация в организм. Таково единственное чувство анайреса — облако эфирных частиц, распыленных на несколько десятков пусов вокруг сего создания.

И едва Аурелия Оскра в него вступила, тварь дернулась еще сильнее в закуток, разбивая свои органы/орбиты о сходящиеся там стенки отвала. При этом ощетинилась в скрипучем потрескивании и щелчках выстреливающих эпициклов ураниосовых иголок, колючек, заусениц — те вращались все быстрее и быстрее, паническое торнадо эфирного мусора: насколько же анайрес должен быть испуган!

Аурелия оглянулась через плечо на господина Бербелека. Осклабилась, исполненная чувств. По ее спине, вдоль хребта и вокруг мышц ее предплечий, трепыхались синие и красные язычки пламени.

— Эстлос! Смотри!

Девушка метнулась вперед, прямо на тварь. Было это настолько неожиданно, что на долю секунды она просто исчезла у Иеронима из поля зрения, он стоял слишком близко — впрочем, она исчезла бы в любом случае, ему пришлось заслонить лицо рукою, огненное дыхание ударило, подобно мягкой ладони Гелиоса. Иероним сумел восстановить движения Аурелии по выжженным под веками негативам — как, окруженная вихрем пироса, она набрасывается на тварь и, сунув с размаха правую руку в ее нутро, разрывает создание в пустой хаос. Громыхнуло, будто взорвалась кузница или мастерская меканика, а после во все стороны — в том числе и на господина Бербелека, прикрывшего голову предплечьем, — пал дождь мелких обломков эфира, высвободившегося на открытые орбиты из-под морфы убитого зверя.

Риттер пироса обернулась к господину Бербелеку. Шипя сквозь стиснутые зубы, стирала с кожи запекшуюся кровь из тысячи ранок. Бо́льшая часть враждебного эфира оказалась сожжена в ее огне, но, даже горя, тот калечил тело девушки. Из самой большой раны, слева, на ребрах, било яркое пламя, полоса ослепительной белизны от груди до пупка.

— Ой, — пробормотала она, неуверенно подступая к Иерониму. — Сильно. Сейчас. Сяду.

Господин Бербелек коротко махнул в сторону десятка горняков, собравшихся по другую сторону отвала. Те подбежали, взяли гиппиреса под руки, проводили под жженник. Кто-то принес цветодеяло, расстелил на земле, кто-то еще принес бутылку вина, два дулоса притащили грибождь пуринического гидора и принялись обмывать Аурелию, едва та опустилась на цветодеяло. Господин Бербелек присел рядом, скрестив ноги.

Зеваки сходились отовсюду, рос шум их негромких разговоров.

— Прочь! — рявкнул господин Бербелек.

На кого он ни смотрел, всяк, не в силах проигнорировать взгляд эстлоса, быстро отступал, прятался. Не прошло и пяти минут, как укрылись даже операторы шахтных подъемников.

Оскра с проклятьями отогнала и дулосов. Громко вздохнув, вытянулась навзничь на фиалковом цветодеяле. Иероним неторопливо потянулся за бутылкой и кубком, налил себе вина.

Прошло три дня после прибытия господина Бербелека на Луну — три дня, ибо трижды обошли они вокруг Земли, трижды над господином Бербелеком повторились абрисы коричневых континентов и зеленых морей, всегда один и тот же рисунок света и тени. Иероним прекрасно знал это, ведь черное небо с неподвижной Землей было единственной крышей лунных домов, здесь не возводили зданий в несколько этажей, а крыть одноэтажные не было никакого смысла. Дожди тут случались чрезвычайно редко (после о них говорили месяцами), сильных ветров также не случалось, температура оставалась неизменной. Раз в месяц, на восходе Солнца, по поверхности Луны пробегала широкая волна густого тумана, который после оседал лужами пуринического гидора — се был День Очищения.

Лунники жили на открытых пространствах, нечасто укрываясь в стенах. Династосовая роща рода Жарников была именно рощей, рощей искусно выморфированных деревьев и кустов, рукотворным лабиринтом огненной флоры Луны. Первые пару десятков часов господин Бербелек — едва сойдя с борта «Подзвездной», что сразу же отправилась в дальнейший путь, Омиксос нашел время лишь поприветствовать семью и передать Иеронима под опеку брата, — первый день господин Бербелек лежал на горячем руне своей поляны, прожженный навылет пиросным воздухом Луны, то задремывая, то пробуждаясь, с Землей над головой, под присмотром семейных дулосов, омывавших его тело холодной водой, но и это не приносило облегчения, ибо ключевой, холодный гидор тоже опалял ему кожу, розовый от растворенного в нем пироса.

Таков был День Очищения господина Бербелека. Лежа там в тихой муке, обжигаемый изнутри и снаружи, один на один со своим хриплым дыханием и чудо сколь прекрасной планетой над головой, Иероним проходил ритуал пурификации души.

Воистину ли то, что он чувствует, эта безличностная тихая ярость, колючая макина гнева в его груди, заведенная где-то под страшным солнцем Африки, — воистину ли месть им движет, желание отомстить за сына? И что же такое это желание, как не разновидность жажды воздаяния за израненную гордыню? Так мстят аристократы: через равенство унижений. Страдание унижает, унижает слабость, ощутимая и пережитая, унижает тоска, любовь унижает — в глазах собственных и чужих. Ведь не о том речь, что умерший почувствует себя лучше, если погибнет виновник его смерти; мертвому никакое воздаяние не поможет. Правда, можно верить в те или иные законы, управляющие посмертием, и поступать согласно своей вере; но не в случае господина Бербелека, привыкшего раздавать гибель в таких количествах, что он попросту не мог позволить себе мысль о существовании хоть какого-то посмертия. Причину для мести можно видеть еще и в жажде справедливости. Однако, насколько месть становится мерой справедливости, в той же степени она перестает оставаться местью; и, насколько справедливость превращается в месть, настолько же перестает оставаться справедливостью. К тому же господину Бербелеку и в голову не приходило искать спасения в отмеривании справедливости — это путь дулосов. Мстим мы всегда для самих себя и за самих себя.