Геннадий Гусаченко - Тигровый перевал

У загона машина остановилась. Из кабины вылезли двое, о чем-то тихо посовещались и открыли ворота. Затаив дыхание, я смотрел в щель. Я не верил глазам: в загон вошли Грибанов и Ерохин. Шофёр открыл кузов грузовика, а Ерохин шагнул к стаду.

-- Пошёл, пошёл, -- пинками загонял сторож рослого бычка в загородку для молодняка. Грибанов включил фонарик, и в руке Ерохина блеснул узкий длинный нож. Послышалось хриплое мычание. Свет фонарика потух, и я услышал как Грибанов приглушенным голосом торопил:

-- Скорее тащите в машину!

Вдруг раздался резкий свист. Я немедленно включил фонарик и заорал:

-- Руки вверх! Стрелять буду!

Грохнул выстрел Ивана.

-- Ни шагу с места, вы окружены! Стреляю без предупреждения! -- крикнул егерь.

-- Кидай нож, Ерохин, и подыми руки,-- выкрикнул я и направил луч света на сторожа. Тот отбросил нож, поднял руки. Всех троих мы затолкали в сторожку и подпёрли дверь доской. Утром пришли доярки и телятницы, узнали, каких медведей мы держим в будке, и опрометью кинулись в контору. Вскоре сюда приехали директор и участковый инспектор Сидоркин.

-- Выходит, медведь только одну корову порешил, а всех остальных двуногие звери под шумок утащили, -- возмущённо сказал директор. Мы расписались в протоколе под свидетельскими показаниями и поехали домой.

-- Как же ты догадался обо всём? -- в нетерпении спросил я Ивана на обратном пути. -- По следам от протекторов машины?

-- Машина приезжала часто. Солому привозила, комбикорм, воду. На это и надеялись воры, что не догадаюсь. А царапины от когтей на заборе не учли. Я их там все наизусть выучил. И свежих не добавилось, когда племенная тёлка исчезла. Тогда ещё заподозрил неладное, да ты сманил в засаде на стогу посидеть. А зверь и вправду пришёл, с толку сбил...

Медведь тот, меченый, больше на ферме не появлялся.

Нынешней зимой из берлоги подняли охотники здоровенного мишку, да промахнулись стрелки. Ушёл косолапый далеко в тайгу. Говорят, на отпечатке следа его передней лапы когтя одного не доставало. Не знаю, так ли это. А тот коготь, что я нашёл у коровника, до сих пор валяется в моей шкатулке вместе с разными безделушками.

За окном зимовья бесновалась метель, а я сидел у жарко натопленной печки и деревянной ложкой прихлёбывал чай, заваренный сушёной малиной. Рядом за грубо сколоченным столом устроился мой таёжный спутник Иван Мефодьевич Гончарук. Неторопливо и бережно егерь разобрал карабин, аккуратно разложил на тряпице детали. Тщательно осмотрел каждую из них и протёр. Чистка оружия для Ивана - святое дело. Это занятие доставляет ему огромное удовольствие. Случалось, притащимся из тайги ни живы, ни мертвы от усталости. Я своё ружье в сенях оставлю, чтоб не оттаяло. А Иван карабин обязательно в зимовье занесёт. Дождется, как выступят на нем капельки влаги, и за разборку возьмётся. Делает это всегда сосредоточенно, даже, я бы сказал, торжественно. Пошоркает шомполом и на свет внутрь ствола заглянет, не появилась ли где раковинка. Но ослепительно блестят нарезы, сверкают радужными кругами.

-- Эх, красотища! Северное сияние! -- восхищается Иван и протягивает карабин мне:

-- Глянь-ка...

Я гляжу, соглашаюсь, что истинно - северное сияние. И уж тогда Иван протаскивает через ствол промасленный ёршик.

-- Ружьё любит ласку, чистоту и смазку, -- непременно добавляет егерь, вешая карабин на штырь, забитый в прокопчённую стенку. Закончив это приятное дело, тотчас принимается за другое. Извлекает из вместительного рюкзака оселок и начинает точить нож. Время от времени пробует и без того острое жало большим пальцем, поворачивая нож то одной, то другой стороной. На отполированной стали отражается пламя керосинки, искажённое, как в кривом зеркале, лицо Ивана. Повертев клинок, любуясь, вкладывает его в ножны, мастерски обтянутые замшей. Этим ножом мне доводилось снимать шкуры с добытого зверя. И я не мог не оценить по достоинству всех его качеств. Главное из них, конечно, острота. Особенно, если приходится полосовать медведя. Это не то, что содрать шкуру с изюбра или косули, где её и чулком стянуть, как с зайца, можно, и кулаком подсобить, отделяя от мяса. А медвежью шкуру снять - дело тонкое. Здесь, помимо сноровки, не обойтись без такого ножа, как у Ивана. Ведь надо сохранить на шкуре когти и морду зверя. А нож Ивана долго держит жало, не тупится. Выкован из прочного металла. Не гнётся, не ломается. Ударишь ненароком по костям и в страхе поглядишь на лезвие - не выкрошилось ли. А ему хоть бы что. Попадись гвоздь, и тот, наверно, перерубил бы. А уж как в руке удобен - слов нет! Рукоятка, набранная из бересты, не скользит в жирных ладонях во время разделки туши, и руку на морозе греет. Но самое удивительное свойство егерского ножа -- как ни кинь -- всё одно острием воткнётся.

Иван догадывался, что нож этот -- предмет моей давнишней зависти. И я уверен -- подарил бы мне его, но егерь и сам дорожил этим ножом.

Гончарук не любит рассказывать о своих таёжных приключениях, считая свою работу обычным занятием, ничем не примечательным. Каждую историю удаётся вытянуть из него не сразу. А порой неожиданно узнаёшь такое... Ложимся спать, а Иван и говорит:

-- Плечо разболелось, к непогоде, не иначе...

-- Ушиб где или застудил, -- высказал я предположение.

-- Да нет, медведь помял.

Я так и вскочил на топчане:

-- Как, медведь помял?

-- Очень просто. Навалился на меня всей своей махиной и давай драть... Жаль куртку меховую лётную. Всю изодрал косолапый.

-- А ты, что же? -- нетерпеливо спросил я.

-- Я-то? Выхватил нож, этот самый, с берестяной ручкой, да и всадил ему в левую подмышку. С тех пор и берегу как память.

-- А медведь? -- не унимался я.

-- Что медведь? Придавил меня, насилу выбрался из-под него. Кто-то ранил его, отлёживался в кустах. Да меня угораздило мимо идти. Как вымахнул из-за выворотня, я и "мама" крикнуть не успел. Отскочил назад, да запнулся за валежину. Упал на спину, а медведь уж вот он, дышит в лицо пропастиной, клыки из красной пасти торчат. "Ну, -- думаю, -- хана..." Не помню, как нож выхватил, лёжа ударил снизу...

-- Мефодьевич, а откуда у тебя этот замечательный нож? -- поинтересовался я.

-- О, это совсем другая история, -- нехотя ответил егерь и задул лампу.-- Давай спать. Вставать рано. В Синегорье пойдём. Верные люди сообщили - шарятся в тех местах браконьеры.

В тот раз я так больше ничего не добился от приятеля, вскоре засвистевшего во сне носом. Но прежде, чем меня одолела дремота, я решил во что бы то ни стало выведать при случае упомянутую Иваном историю с ножом, хранившим, быть может, страшную тайну. И я не ошибся. То, что я узнал впоследствии от знакомого следователя прокуратуры, превзошло все мои ожидания.