Валентина Астапенко - Далеко ли до счастья

Через силу сдерживая слёзы, Александра подала мазь и пошла переодеваться. Сняв модное летнее платьице, накинула халатик и оглядела себя в зеркале старого шкапа: ладная фигурка, симпатичная мордашка. Вытерла мокрые глаза ладошками.

Подошла Анютка и с восторгом стала рассказывать про свою игру в «Дом».

– Девчонки, подите-ка сюда, – позвала бабка Варя. Она успокоилась немного, неторопливо провела краешком фартука по глазам, будто снимая с них пелену, и перевязала платок на голове. – Сейчас сходите в огород, прополите грядку морковки. Да рот не разевайте, чтоб кур не запустить, – сказала она тоном, не принимающим никаких отговорок.

Сестёр как ветром сдуло. Наконец-то избавят свои уши от надоевших нравоучений!

Бабка Варя выглянула в окошко и, удостоверившись, что её теперь не побеспокоят по крайней мере полчаса, кулём упала на пол, здесь же, около лавки; захлёбываясь слезами, пыталась облегчить душу:

– Господи, прости меня, грешную, и помилуй… Что дальше делать – ума не приложу. Остались ить горемыки без родителев… Ах, доченька, доченька, младшенькая ты моя… Камень-то какой на душе у меня… Не хочу, чтобы внучки хужее других были, от рук отбилися… больно вольными стают. Шурку уже дома не удержишь, вона какая она… видная у нас, как картинка! Нечто я не понимаю: из окошка-то нашего весь мир не оглянешь… – она тяжело вздохнула, но вдруг твёрдо самой себе ответила вслух: – Ладно, поживём – увидим. На всё воля Божья… Будет день – и будет пища.

Варвара Авдеевна поднялась, держась за лавку, как за спасательный круг, и пошла уверенной походкой к рукомойнику смывать следы облегчения своей просветлённой души.

В одной деревеньке жили себе дед и бабка. И всего богатства-то у них было – земли клочок. С него и кормились. Случилось как-то ранней весной сильно захворать старой. Лежит себе на русской печи, греет косточки, ломоту прогоняя, но никак не дают ей покоя думки о делах огородных. Подошло время семенную картошку из подполья вытаскивать, чтобы клубни проклюнулись.

– Антип, – через силу позвала старуха мужа, – пора картошечку солнышку показать: ить скоро посадка.

– Хорошо, Дуня, сделаю, – а сам, чего греха таить, закрутился по хозяйству да и позабыл о данном слове, точно память у него начисто отшибло.

Быстро полетели денёчки. Не успел Антип глазом моргнуть, а соседи уж картошку сажают, и только тогда он вспомнил про семена. «Ах, чучело ты гороховое! Всё-то у тебя шиворот-навыворот!» – напустился он на себя. Но жене ни словом не обмолвился про своё беспамятство: зачем её, хворую, тревожить?! Скорёхонько вытащил клубни на свет божий и давай их расталкивать в положенном месте. А земля у них никудышная была, болотистая. Вскоре пошли дожди, а следом и холод припожаловал…

– Антип, чо там на огороде-то делается? – кутаясь в шубейку, спросила однажды бабка.

– Да всё ладно, – успокоил он, а сам глаза спрятал, будто украл что.

Убралась наконец восвояси недобрая весна, и послало небо лето сухое да жаркое, а хворой – ещё и избавление от лютой болезни. Стала Евдокиюшка поправляться. Вот уже и с печи спустилась да по стеночке добралась до окошка. Глядела-глядела она на картофельную делянку, но ни одного всхода не приметила. Что за напасть такая?! Дождаться не могла, когда старик управится с работой во дворе, окликнула:

– Антип, а Антип! Подь-ка сюды. Чо эт с картошкой-то нашей? Ты, може, не садил её?

– Как не садил? – обиделся тот. – Садил!

– А ну-кось, пощупай земельку, чо там?

– И верно, долгонько засиделись семена, – согласился дед.

Раскопал он ряд – а, батюшки, пусто! Другой, третий – как не было, так и нет ничего! Одна только гниль по рукам тянется… Обомлел старый, свету белого не взвидел. Вот безголовый! Жить бы им как у Христа за пазухой, а теперь по его промашке впору хоть волком выть да по миру идти. Опустились у него рученьки, онемели ноженьки. Совсем сгорбился Антип, будто мешок с каменьями навалили ему на хребет. И так уж он убивался, бедолага, так убивался, что и рассказать трудно, а к вечеру и вовсе слёг: свалила его печаль-заботушка, придавило уныние.

На другой день Евдокия, недолго раздумывая (и откуда силы-то взялись?!), поднялась чуть свет, принесла остатки картошки, на еду оставленную. «Вот и проросла в самый раз! – порадовалась она. – Это хорошо. Чо ж, будем, благословясь, сызнова садить».

Выгребла хозяйка из каждой лунки гнилое, а новое, живое, вложила. До самых потёмок трудилась, где на коленках, где на четвереньках, где стойком, где ползком… И что же вы думаете – как на опаре взялась картошечка в рост, усердно политая горючими слезами да солёным потом, весело зазеленела, закудрявилась. Так что, слава Богу, без урожая не остались старики. А ведь неспроста люди молвят: «Гони от себя уныние и никакой работы не страшись: глаза боятся, а руки делают».

Дед Никита, положив на широкую скамью возле русской печи старую телогрейку вместо подушки, прилёг и, разомлев от тепла, мирно задремал. Вошла бабка Матрёна, а за ней увязался в дом ледяным хвостом морозный воздух. Дед поёжился, приоткрыл один глаз и плотнее прижался к печи.

Бабка Матрёна, в чём пришла из стайки, не раздевшись, бухнулась на табуретку, потом, торопливо сняв варежки, взяла со стола очки, усадила их на кончик носа и трясущимися от радостного возбуждения руками аккуратно вскрыла конверт.

– Никита, глянь-кось: младшенькая-то наша, Нюрка, письмо отписала.

После продолжительных положенных здравиц, во время чтения которых старик лениво зевал и покашливал, она вдруг замолчала. Её взгляд, как заговорённый, то и дело опускался и поднимался по строчкам, отчего дед, потеряв всякое терпение, заметил ей:

– Ну, дык чо там? Беда, чо ли, какая? – и, кряхтя, присел на скамье.

– Беда не беда, а покрутиться нам придётся с тобой! – вздохнула бабка Матрёна и расправила худенькие плечи. Карие глаза заблестели слезами, а морщинки отчего-то собрались на лице в счастливую улыбку.

– Говори толком: дык чо случилося-то? – рассердился дед Никита.

– Чо-чо! Все дети вместе с внуками да правнуками едут, вот чо!

– Сёдни, чо ль? – опешил дед и, подскочив по-молодецки, забегал по дому – маленький, щупленький, как подросток, то и дело заглядывая в разукрашенные морозом окна, словно высматривая там горящими, как уголья, глазами входящих во двор гостей.

– И чо ты, Никитка, замельтешил, ещё путём ничего не узнамши! Охолонись, говорю: не сёдни и не завтра, а летом, в июле… Только я чо-то никак в толк не возьму: почто эт они удумали все враз, одним гуртом, а?

– Погоди… – он резко остановился, точно боднула его вдруг догадка. – У меня ить нониче любилей будет! Прибрось-ка, старая, восемьдесят годов тому, как на свет Божий народился, да пошти шиисят, как с тобой мучаюсь.