Новелла Матвеева - Песни русских бардов. Серия 4

И поднимется вверх к небесам,

Ты ж, очистившись, должен спуститься,

Пар с грехами расправится сам.

Не стремись прежде времени к душу,

Не равняй с очищением мытье.

Надо выпороть веником душу,

Нужно выпарить смрад из нее.

Исцеленье от язвы уродства -

Это душ из живительных вод,

Это словно возврат первородства,

Или нет, — осушенье болот.

Здесь нет голых, стесняться не надо,

Что кривая рука да нога,

Здесь подобие райского сада,

Пропуск всем, кто раздет донага.

И в предбаннике сбросивши вещи,

Всю одетость свою позабудь.

Одинаково веничек хлещет,

Так что зря не выпячивай грудь.

Все равны здесь, с единым богатством,

Все легко переносят жару.

Здесь свободу и равенство с братством

Ощущаешь в кромешном пару.

Загоняй поколенья в парную

И крещенье принять убеди,

Лей на нас свою воду святую

И от варварства освободи.

Благодать или благословение

Ниспошли на подручных своих,

Дай нам, Бог, совершить омовение,

Окунаясь в святая святых.

Здесь лапы у елей дрожат на весу,

Здесь птицы щебечут тревожно.

Живешь в заколдованном диком лесу,

Откуда уйти невозможно.

Пусть черемухи сохнут бельем на ветру,

Пусть дождем опадают сирени,

Все равно я отсюда тебя заберу

Во дворец, где играют свирели.

Твой мир колдунами на тысячу лет

Укрыт от меня и от лета,

И думаешь ты, что счастливее нет,

Чем край заколдованный этот.

Пусть на листьях не будет росы поутру,

Пусть луна с ветром пасмурным в ссоре,

Все равно я отсюда тебя заберу

В светлый терем с балконом на море.

В какой день недели, в котором часу

Ты выйдешь ко мне осторожно,

Когда я тебя на руках отнесу

Туда, где найти невозможно.

Украду, если кража тебе по душе,

Я не зря в том лесу партизанил.

Соглашайся хотя бы на рай в шалаше,

Если терем с дворцом кто-то занял.

Соглашайся хотя бы на рай в шалаше,

Если терем с дворцом кто-то занял.

Жил-был учитель скромный Кокильон,

Любил наукой баловаться он.

Земной поклон за то, что он был в химию влюблен,

И по ночам над чем-то там химичил Кокильон.

Но мученик науки гоним и обездолен,

Всегда в глазах толпы он — алхимик, шарлатан.

И из любимой школы в два счета был уволен

Верней в три шеи выгнан непонятый титан.

Титан лабораторию держал,

И там творил и мыслил и дерзал —

За просто так, не за бельем в двухсуточный бульон

Швырнуть сумел все, что имел, великий Кокильон.

Да мы бы забросали каменьями Ньютона,

Мы б за такое дело измазали в смоле,

Но случай не дозволил плевать на Кокильона —

Однажды в этой смеси заквасилось желе.

Бульон изобретателя потряс,

Был он ничто — ни жидкость и ни газ,

И был смущен и потрясен, и даже удивлен,

— Эге, ха-ха, о, Эврика! — воскликнул Кокильон.

Три дня он развлекался игрой на пианино,

На самом дне в сухом вине он истину искал,

Вдруг произнес он внятно, — Какая чертовщина, —

И твердою походкою он к дому зашагал.

Он днем был склонен к мыслям и мечтам,

Но в нем кипели страсти по ночам,

И вот на поиск устремлен, мечтой испепелен,

В один момент в эксперимент включился Кокильон.

Душа его просила и плоть его хотела

До истины добраться, до цели и до дна,

Проверить состояние таинственного тела,

Узнать, что он такое — оно или она.

Но был и в этом опыте изъян:

Забыл фанатик намертво про кран.

В погоне за открытьем он был слишком воспален,

И вдруг ошибочно нажал на крантик Кокильон.

И закричал безумный, — Да это же коллоид,

Не жидкость это, братцы, коллоидальный газ.

Вот так блеснул в науке, как в небе астероид,

Взорвался и в шипеньи безвременно угас.

И вот так в этом газе и лежит.

Народ его открытьем дорожит.

Но он не мертв, он усыплен,

Разбужен будет он

Через века, дремли пока, великий Кокильон.

А мы, склонив колени, глядим благоговейно,

Таких, как он, немного — четыре на мильон.

Возьмем Ньютона, Бора и старика Эйнштейна,

Вот три великих мужа, четвертый — Кокильон

Мы все живем как будто, но

Не будоражат нас давно

Ни паровозные свистки,

Ни пароходные гудки,

Иные — те, кому дано,

Стремятся вглубь и видят дно,

Но как навозные жуки

И мелководные мальки.

А рядом случаи летают, словно пули,

Шальные, запоздалые, слепые, на излете.

Одни под них подставиться рискнули,

И сразу — кто в могиле, кто в почете.

Другие не заметили, а мы — так увернулись,

Нарочно, по примете, на правую споткнулись

Средь суеты и кутерьмы,

Ах, как давно мы не прямы:

То гнемся бить поклоны впрок,

А то завязывать шнурок.

Стремимся вдаль проникнуть мы,

Но даже светлые умы

Все излагают между строк —

У них расчет на долгий срок.

Стремимся мы подняться ввысь,

И думы наши поднялись,

И там парят они легки,

Свободны, вечны, высоки.

И так нам захотелось ввысь,

Что мы вчера перепились,

И горьким думам вопреки

Мы ели сладкие куски.

Открытым словом без ключа

Навзрыд об ужасах крича,

№ 1 вскрыть хотим подвал чумной,

Рискуя даже головой,

И трезво, а не сгоряча

Мы рубим прошлое сплеча,

Но бьем расслабленной рукой,

Холодной, дряблой, никакой. Приятно сбросить гору с плеч

И все на Божий суд извлечь,

И руку выпростать, дрожа,

И показать — в ней нет ножа.

Не опасаясь, что картечь

И безоружных будет сечь.

Но нас, железных, точит ржа

И психология ужа.

А рядом случаи летают, словно пули,

Шальные, запоздалые, слепые, на излете.

Одни под них подставиться рискнули

И сразу — кто в могиле, кто в почете

Другие не заметили, а мы — так увернулись,

Нарочно, по примете ли на правую споткнулись.

Всему на свете приходят сроки,

А соль морская въедлива, как черт.

Два мрачных судна стояли в доке,

Стояли рядом, просто к борту борт.

Та, что поменьше, вбок кривила трубы

И пожимала баком и кормой:

Какого- типа этот тип, какой он грубый,

Корявый, ржавый, просто никакой.

В упор не видели друг друга оба судна

И ненавидели друг друга обоюдно.

Он в аварийном был состояньи,

Но и она не новая отнюдь,

Так что увидишь на расстояньи —

С испуга можно взять и затонуть.

Тот, что побольше, мерз от отвращенья,

Хоть был железный малый с крепким дном.

Все двадцать тысяч водоизмещенья

От возмущенья содрогались в нем.

И так обидели друг друга оба судна,

Что ненавидели друг друга обоюдно.

Прошли недели, их подлатали,