Шамма Шахадат - Искусство жизни: Жизнь как предмет эстетического отношения в русской культуре XVI–XX веков

Оборотная, комическая сторона этой логики обозначается метафорой «луковица»: скандальные сцены Достоевского представляют собой как бы внешний слой, а следующий, для которого он служит образцом, – скандал в романе Белого.

Так, например, Киприан Норвид в некоторых стихотворениях из «Vade-Mecum» (1886): «Autorov – sadza ich dziela, / Nie – autorzy autorow!» («Суд над автором – в его текстах, а не в руках других авторов») – Norwid, 1981, 128. Еще один пример – насмешка над «лириком для печати» в стихотворении «Lyrika I druk»: «Nie czuje strun, drzacych pod palcem twym – / Jesres poezji drukarz» («Не чувствую, как струны дрожат под твоими пальцами / ты тот, кто поэзию – печатает» (Там же, 88).

Тот же аргумент Фуко выдвигает и в несколько иной формулировке: безумец «обеспечивает функцию гомосемантизма» (Foucault, 1966, 63), однако этот аргумент допускает и обратный ход мысли, поскольку исключение помех (недифференцированного подобия) обеспечивает существование порядка.

C м. указание на этот текст у Долинина, 2000, 22.

«Сумасшествие – всего лишь больной остаток здравого смысла, а гениальность – величайшее духовное здоровье» (Nabokov, 1980a, 377). Связь между безумием и гениальностью – любимая фигура мысли у Набокова, например, Гумберт Гумберт в «Лолите» соединяет в себе то и другое.

Набоков, специально занимавшийся Дон Кихотом (лекции о Дон Кихоте), указывает на размытость границы между видимостью и сущностью. Дон Кихот для него «выглядит разумным человеком не в своем уме или безумцем на грани здравомыслия; полосы полоумия, помраченный рассудок с просветами разума» (Nabokov, 1983, 17). Дон Кихоту, пишет Набоков, «вещи явлены в столь же двойственном виде. Реальность и иллюзия переплетены в жизненном узоре» (Там же). В прочтении Набокова Дон Кихот превращается в фигуру символическую, в того, кто, подобно Дарьяльскому или Кудеярову в «Серебряном голубе», открывает в вещах волшебное и фантастическое, подвергает их двойному прочтению. Набоков цитирует: «Как могло случиться, – говорит он своему слуге, – что, столько странствуя вместе со мной, ты еще не удостоверился, что все вещи странствующих рыцарей представляются ненастоящими, нелепыми, ни с чем не сообразными. ‹…› Однако на самом деле это не так, на самом деле нас всюду сопровождает рой волшебников – вот они-то и видоизменяют и подменивают их и возвращают в таком состоянии, в каком почтут за нужное, в зависимости от того, намерены они облагодетельствовать нас или же сокрушить» (Там же). Но Герман не Дон Кихот, ибо, хотя он и видит, подобно последнему, вещи, которых нет, у него отсутствует способность заметить эту двойственность видимого и сущего; вместо этого он впадает в заблуждение, принимая мир искусства за реальный.

Идеальный читатель Набокова – хороший сыщик, но его герои нередко отличаются именно неспособностью правильно читать, они плохие сыщики. Таков, например, Гумберт Гумберт в «Лолите». О «Лолите» как антидетективном романе см.: B. Bruch; Proffer, 1968, 57 – 80.

См. выше, III, 2.1.

В поэтике барокко этот принцип обозначался словом acumina – несходства сходного (Lachmann, 2000, в особенности 45 и далее). На барочную черту в поэтике «Отчаяния» – картинность сцены новогоднего праздника – указывает и О. Буренина («“Отчаяние” как олакрез русского символизма», 2000, 165).

Искусство тесно связано в «Отчаянии» с такими понятиями, как предательство, обман, ложь. Роман начинается словами «Если бы…» (333), которые и всю последующую историю переводят в сослагательное наклонение. Герман представляет себя предателем, лжецом, обманщиком и уже в начале романа, рассказывая о своем происхождении, лжет и признается во лжи. Его мать, рассказывает он, происходит из старинного княжеского рода, летом она всегда сидела в гамаке, одетая в шелка и с веером в руке, пила шоколад. И сам тут же дезавуирует это воспоминание: «Я мог бы, конечно, похерить выдуманную историю с веером, но я нарочно оставляю ее как образец одной из главных моих черт: легкой, вдохновенной лживости» (334). Это замечание содержит намек на Хлестакова в той трактовке, которую дает этому образу Андрей Белый. Тем самым дезавуируется и сюжет, непосредственно примыкающий к предшествующему замечанию о лживости. Герман непрерывно лжет и на уровне сюжета. Он обманывает свою жену (например, когда рассказывает ей историю о своем брате); обманывает Феликса (различные варианты выгодного предприятия, которые ему предлагает); обманывает Орловиуса и т. д. Ирония заключается в том, что сам он убежден, что все остальные говорят правду. Например, Герман не видит или не хочет признавать, что жена обманывает его с Ардалионом, а видит в ней глупую, наивную и верную женщину. Правду знает зато Феликс, его негативный двойник, когда утверждает: женщины лгут – потому-то он и не хочет иметь с ними дела (377). Именно так поступает Лида. Статус реальности и лжи или фантазии постоянно претерпевает изменения, например в том случае, когда Герман рассказывает жене о своем воображаемом брате и просит ее действовать так, как будто бы то, что он рассказал, не более чем фантазия, то есть так, будто бы фантазия есть фантазия (419). О феномене лжи в связи с фантазией в «Отчаянии» см.: Lachmann, 2001. Лахманн рассматривает «Отчаяние» как текст на тему гностического убеждения в лживости мира, то есть ложью является мир, а не безумная страсть Германа к установлению подобий: «Герман выступает не только как обманщик и мистификатор, мистифицирующий самого себя, но пытается исправить мир, в котором господствует обман, при помощи парадокса, открывая не замеченное миром сходство несходного» (Lachmann, 2001, 317).

И.П. Смирнов интерпретирует «Отчаяние» как метароман, в котором референтом выступает литература, демонстрируется непереводимость текста в жизнь и роман подвергается самоотрицанию.

К вопросу «Набоков и Фрейд» см.: Hiat, 1967; Green, 1983.

Когда Герман ждет Феликса, чтобы совершить убийство, лицо Феликса возникает перед ним из-за куста (432); о полиции говорится, что она после убийства тщательно обследовала каждый куст (451).

«Не знаю, что со мной случилось, но вдруг я поднял руку и сказал: “Послушайте, остановитесь…” и той же рукой, но сжав кулак, ударил по столу, так, что подпрыгнуло кольцо от салфетки, и закричал, не узнавая своего голоса: “Остановитесь, остановитесь! Как вы смеете, какое вы имеете право? Оскорбление! Я не допущу! Как вы смеете – о моей стране, о моем народе… Замолчать! Замолчать! – кричал я все громче. – Вы… Сметь говорить мне, мне в лицо, что в Германии… Замолчать!..” Впрочем, все молчали уже давно» (Набоков, 1990, 445).