Гэри Ван Хаас - Юность Пикассо в Париже

Канвайлер чуть задумался, услышав такое странное предположение, но потом, удивленно подняв брови, рассмеялся.

– Нет, я не имею ничего общего с этой чепухой. Я просто торговец, который пытается заработать себе на жизнь.

– Приятно слышать, – сказал Пабло.

– Похоже, вы вызвали большой переполох с этим, как вы его называете, «кубизмом», – заметил Канвайлер. – Когда будет ясно, что все прошло хорошо, возможно, я договорюсь с Амбруазом и о других выставках в других местах.

– Вы хотите сказать – если станет ясно, что все прошло хорошо, и если это случится при моей жизни, – усмехнулся Пабло.

Канвайлер холодно взглянул на него.

– Ну у вас и характер! – и вдруг рассмеялся, чтобы снять возникшее напряжение.

Воллар снова выглянул из-за занавеса в зал, где увидел критика Феликса Батона, прибывшего с двумя молодыми людьми. Критик злобно хихикал, пока вся компания усаживалась на свободные места.

– Так-так, – протянул Воллар. – Явился Феликс Батон со своей свитой, туземцы обеспокоены.

– Пора… – торопил Пабло.

Воллар в последний раз внимательно посмотрел на художника, вышел в щель между полотнищами занавеса на авансцену и встал перед двумя сотнями людей, пришедших на открытие. Включился свет над сценой, а светильники в зале стали гаснуть и постепенно потухли совсем.

– Дамы и господа, дорогие друзья, – громко заговорил Воллар. – Большое спасибо вам за то, что пришли сегодня сюда. Надеюсь, вы получите удовольствие от этой совершенно особенной выставки современного искусства… Я желал бы поблагодарить мисс Гертруду Стайн за ее помощь в организации этого показа.

Собравшиеся восторженно зааплодировали. Все взгляды устремились на сидящую в зале Гертруду, она кивала и улыбалась. Рядом с ней сидели Фернанда и Хайме Сабартес.

Воллар взял лист бумаги и начал читать:

«Дамы и господа, прошу вашего внимания. Мы открываем выставку работ оригинального молодого художника. Его зовут Пабло Пикассо, он создал совершенно новую живопись; живопись, свободную от всех былых представлений, – новый стиль, в котором изображение складывается из отдельных элементов: кубов, дуг и клиньев, – представленных в уплощенной перспективе и свободно продолжающихся друг в друге… В его живописи плоскости взаимно накладываются друг на друга, отражаясь друг в друге, и этот смелый прорыв в живописи называется “кубизмом”».

Воллар опустил листок и указал на занавес.

– Друзья мои, я представляю вам картину Пабло Пикассо «Авиньонские девицы»!

Воллар поднял руку, занавес медленно раздвинулся, и стала водна стоящая на сцене большая картина, ширина и высота которой лишь немного не достигали двух с половиной метров.

На мгновение в зале повисла странная, неловкая тишина. Затем раздался гул толпы. Люди, пораженные необычностью картины, не знали, как реагировать.

Феликс Батон с двумя своими спутниками сидел на балконе. Он наклонил голову, что-то прошептал, и один из молодых людей встал и крикнул вниз, в направлении сцены:

– Это позор!

Его приятель подмигнул Феликсу и тоже встал.

– Надувательство! – крикнул он.

Люди крутились в своих креслах и, испытывая неловкость, поглядывали друг на друга, желая понять, что же все это означает. В воздухе повисло острое напряжение.

Тут со своего места поднялся Феликс и крикнул публике:

– Какая дешевка! Это оскорбительно для искусства!

Макс хорошо понимал, чего добивается Феликс. Он кивнул стоявшему рядом Аполлинеру и стал выискивать среди растерянных лиц своих единомышленников. Один из сообщников Феликса начал шикать, и это стало последней каплей, переполнившей чашу терпения Макса.

Взяв газету, он снял ботинок, завернул его в лист и поднялся на балкон. Там он встал за спиной у Феликса. Молодые спутники критика, перегнувшись через перила балкона, выкрикивали ругательства и Макса не заметили.

Он быстро огляделся, чтобы удостовериться, что никто на него не смотрит, и сильно ударил Феликса. Два молодых человека обернулись и обнаружили, что Феликс тяжело опускается в свое кресло.

Аполлинер вспрыгнул на сцену и поднял руки, пытаясь утихомирить взволнованную публику.

– Дамы и господа! – крикнул он. – Пикассо отворил двери в неведомое! Это – открытие!

Макс стоял в проходе и аплодировал, поддерживая Аполлинера.

– Пикассо – гений!

Все больше и больше людей присоединялось к аплодисментам, и наконец они перешли в лихорадочные, оглушительные, продолжительные овации [28].

Пабло протиснулся из-за кулис, и Воллар с Канвайлером вытащили его на авансцену.

Пабло обнаружил, что внезапно потерял дар речи – неожиданное восхищение и внимание ошеломили его. В течение всех лет борьбы он не сомневался в том, что слава к нему придет. Он всегда верил, что она предначертана ему судьбой, и все же реальность застигла его врасплох. О таком успешном показе можно было только мечтать. Художника окружали улыбающиеся лица, его похлопывали по спине, ему пожимали руку, вокруг стоял гул голосов.

Мысли Пабло блуждали, а где-то внутри звучал тоненький голосок его маленькой сестры Кончиты: «Однажды ты станешь знаменитым, Пабло… Я это знаю!»

Он обводил аплодирующую толпу невидящим взглядом и мысленно говорил с сестрой: «Я не забываю тебя, моя малышка, и никогда не забуду». Он поцеловал медальон. Глаза его так и лучились радостью.

В толпе рядом с Гертрудой и Хайме стояла переполненная чувствами Фернанда. По ее красивому лицу катились слезы. Когда шум аплодисментов начал стихать, все трое стали пробираться к сцене, к Пабло. Фернанда обратилась к Гертруде.

– Что все это означает для Пабло?

– А вы, дитя, не понимаете? Что ж, он открыл совершенно новое направление в искусстве, и я сомневаюсь, что теперь все останется, как было прежде.

– Родился кубизм, – добавил Хайме.

– А как бы вы объяснили, что такое этот кубизм? – спросила Фернанда.

– Кубизм – это геометризация и уплощение формы, – пояснил Хайме. – Ничего подобного не было еще никогда.

Гертруда вмешалась в разговор:

– Это нововведение живописцы называют термином «сдвиг» или «взаимное наложение» объектов.

– Взаимное наложение… Боюсь, я не понимаю, – сказала Фернанда, покачав головой.

Хайме улыбнулся и посмотрел на Гертруду в надежде, что той удастся объяснить лучше.

– Моя дорогая, взаимное наложение – как раз и есть самое главное в работах Пикассо. Это откровенный бунт против условностей в искусстве. В катинах Пабло есть своя особая логика, совершенно оригинальная и свободная от предрассудков. Это гениально!