Журнал «Пионер» - Пионер, 1954 № 10

Муса Джангазиев

Рисунки А. Брея.

Наш вожатый

Вместе с нами

Отправляется в поход.

Галстук красный,

Словно пламя,

На груди его цветёт.

Нестерпимая жара

Целый месяц длилась,

Как назло, вчера с утра

Всё переменилось.

Дунул ветер, пыль крутя,

Дождь закапал редкий,

И сидели мы, грустя,

Целый день в беседке.

- Ведь отменят наш поход:

Дождь по крыше дробно бьёт!…

Рюкзаки мы разберём,

Зря котёл начищен,

Что поделаешь, во всём

Виноват дождище.

Где-то восемь бьют часы…

Вдруг вошёл вожатый:

- Что повесили носы?

Завтра в путь, ребята!

- Ой, а может, переждём:

В небе всюду тучи?

- Нет, ребята, под дождём

Закалимся лучше.

А сейчас идите спать, -

На заре придётся встать.

Поредел туман над садом,

Кукарекует петух.

Нам навстречу гонит стадо

Неприветливый пастух.

Он кричит издалека:

- Эй, не видите быка?!

Убегайте-ка с дороги,

А не то намнёт бока!

Роет землю бык колхозный,

Он рога нацелил грозно.

Но сказал вожатый так:

- Бык, - по-моему, добряк!

Корку хлеба посолив,

Он к быку подходит.

Гневно морду наклонив,

Бык глазами водит,

Но охотно хлеб берёт

И дорогу нам даёт.

А пастух кричит вослед:

- Укротителю привет!

Травы в дымчатой росе.

Свежим утром ранним

Мы шагаем по шоссе,

Звонкий шаг чеканим.

Лентой стелется гудрон,

Тополя со всех сторон.

Показался этот путь

Нам неинтересным.

Мы к горам хотим свернуть,

Как стена, отвесным.

- Ой, а может, не пройдём,

Стороною обойдём?

Говорит вожатый нам:

- Чем трудней, тем лучше!

Осторожно по камням

Лезем мы по круче.

Склон в колючей ежевике,

Бойко плещет родничок.

Вот взметнулся голубь дикий

Из-под самых наших ног.

На скале архар рогатый,

Глядя вниз, оцепенел.

Повторённый многократно

Где-то выстрел прогремел.

Я взбираюсь вверх по скалам,

Где опасен каждый шаг.

Собираю минералы

И кладу их в свой рюкзак.

Не булыжник бесполезный

Я держу в своих руках,

А кусок руды железной

Я сейчас нашёл в горах.

Я отбил кусок породы

И схватился за арчу.

Подо мною пенит воды

Снеговая речка Чу.

Слышу, мне кричит вожатый:

- Осыпь здесь, не оступись!

На, хватай конец каната

И слезай проворней вниз!

Вот в кружок ребята тесно

Встали, смотрят образец.

- Нанесём на карту место,

Ты, и вправду, молодец!

- А теперь, - сказал вожатый, -

Отдохнуть пришла пора,

Час остался до заката,

Нужен хворост для костра!

Колки, как рога оленьи,

Корни смолкие арчи.

…Видят люди из селенья

Точку алую в ночи.

Видят люди из долины:

Пламенеют гребни гор,

Полыхает у вершины

Пионерский наш костёр.

Перевела с киргизского

Т. Стрешнева.

Лее Успенский и К. Шнейдер

Две тысячи пятьсот сорок лет назад у подножия горы, которую теперь мы зовем Араратом, в крепости Тейшебаини наступила полночь. По крепостной стене взад-вперёд ходили стражники, вглядываясь в тьму: воины великого государства Урарту охраняли крепость с царским дворцом внутри её от варваров, недавно покорённых.

Кто скажет, что делали, о чём думали урартские воины в эту немыслимо далёкую от нас ночь? Каждый может сочинить об этом что угодно. Один скажет: стража Урарту была спокойна. Ничто не предвещало грозных событий. Может быть, один из караульных пел песню, другие слушали его…

Второй вообразит, будто на людях этих были рогатые каски и кожаные бляхи на груди… Третий расскажет даже о мыслях, что зрели в голове молодого чернобородого командира; пожалуй, он задумал великие дела… Всему этому можно поверить, а можно не верить: две тысячи пятьсот сорок лет! Как узнать, что происходило тогда?

А вот мы расскажем о том, что на самом деле случилось в эту тёмную ночь пятьсот девяностого года до нашей эры. И докажем, что это действительно было так. Слушайте же!

В эту ночь в караульном помещении дворца лежал на полу большой железный засов от крепостных ворот. Это был прочный запор, и во всю его длину клинописью, как писали урарты, была выведена какая-то надпись.

Мы не знаем, почему этот засов лежал там: может быть, положил кузнец, его сковавший, может быть, оставил сторож, но он там лежал.

Недалеко оттуда, в другом помещении дворца, раб только что скатал ковёр, половую дорожку, и поставил свёрток у двери: должно быть, собирался выколотить из неё пыль поутру.

В те же часы царский писец, держа на коленях глиняную плитку, острой палочкой выдавливал на ней замысловатые клинышки письмен, копировал старый приказ начальнику соседнего гарнизона. «Повелеваю тебе, - писал начальник, - прислать мне в крепость двух волов, трёх ремесленников и одного коня…»

В маленьких мастерских ткали шерсть, давили под гнётом кунжутное масло, с лязгом ковали железо. Из рук оружейников выходили одна за другой длинные стрелы.

А в это же время за стенами города другие люди, свободные скифы, торопливо надевали на себя колчаны, полные маленьких и острых - не урартских - стрел, брали в руки короткие копья, вооружались, задумав напасть врасплох на Тейшебаини.

Мы не знаем, что пела мать своему ребёнку, качая его на руках в ту ночь. Но мы знаем: то была её последняя песня.

Мы знаем и другое: стоял август, месяц урожая. Виноград ещё висел тяжёлыми гроздьями на лозах, но крупное зерно уже золотилось в амбарной тиши. Всюду в закоулках валялись арбузные корки и семечки.

Поля и луга за городом выжгло летнее солнце, однако канал, отведённый от реки рабами, подавал воду в город. От него по ночам веяло влажной прохладой.

В тесных хлевах коровы пережёвывали жвачку - августовские травы с перистыми листьями и маленькими цветами.

Женщина бросила на пол у своего очага старый деревянный совок: хотела утром провеять зерно, насыпанное в глиняную корчагу.

Но этого не случится: ни она, ни кто другой не коснутся старого совка ни завтра, ни в следующие дни. Непостижимый для той женщины человек дотронется до него только двадцать пять веков спустя!