Журнал «Пионер» - Пионер, 1951 № 02

В 1939 году Чехословакия была оккупирована гитлеровскими ордами. В то время никто не смел даже упоминать о Советском Союзе. И вдруг 7 ноября 1940 года в Клубе артистов Фучик выступил с докладом о значении Великой Октябрьской революции. Это было очень рискованное предприятие, и решиться на него мог только человек, который всем сердцем любил страну социализма.

Фучик начал свой доклад внезапно, без всякого предупреждения. Публика, собравшаяся в клубе, была так удивлена, что осталась на местах и стала слушать. Фучик сделал обстоятельный доклад и ушёл. Арестовать его не успели…

К Советскому Союзу, к его «второй родине», как называл он нашу страну, были обращены и последние слова Фучика. На тюремном дворе незадолго до казни Фучик, закованный в кандалы, говорил товарищам о том, что победа будет достигнута, что Советский Союз будет воевать до полной победы над фашизмом.

Когда немецкие фашисты оккупировали Чехословакию, Фучик, как и все чешские коммунисты, ушёл в подполье. Он был тогда членом Центрального комитета коммунистической партии Чехословакии. В подполье Фучик руководил работой всех нелегальных газет и журналов партии. Так он работал до апреля 1942 года.

24 апреля 1942 года его арестовали. Обо всём, что было посло этого, рассказывает книга Фучика «Репортаж с петлёй на шее».

Гестаповцы в первый же день избили Фучика до полусмерти, избили так, что он не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой и несколько дней пролежал без сознания. Врач даже заготовил рапортичку о его смерти.

Фучик выжил, и побои начались снова. Но Фучик молчал, он не выдал ни одного человека, ни одной явки. Фашисты пробовали сломить его волю и другими средствами: пугали расстрелом жены, соблазняли его возможностью снова видеть солнце и свет, дышать чистым воздухом - жить не, свободе.

Фучик молчал. Молчал, потому что предпочитал смерть бесчестной жизни, потому что он знал, за что он боролся, потому что он чувствовал величайшую ответственность за каждый свой поступок как перед своей собственной совестью, так и перед всем народом.

Вот что рассказывает о нём его жена Густина, которая тоже была арестована и один раз видела его в тюрьме.

«…Вдруг открылись двери, и появился Юлиус Фучик, босой; по его ногам и изо рта текла кровь, лицо было сине-жёлтым от побоев, волосы и борода всклокочены. За ним - гестаповец с поднятой палкой; он гнал Фучика в угол и побоями принуждал его стать лицом к стене… А Фучик, словно не чувствуя ударов, шёл медленными шагами и стал у стены лицом к нам. С поднятой головой он смотрел на нас, и невольно наши головы поднимались все выше и выше. Юлиус Фучик стоял, окружённый вооружёнными гестаповцами, не как поражённый, беспомощный, бессильный узник, а как победитель перед побеждёнными. Как победитель, который знает, что его могут уничтожить физически, но не смогут уничтожить идею, ставшую действительность на одной шестой части лира, - веру в то, что победа принадлежит Советскому Союзу и нам, борющимся за социализм».

В своей книге Фучик рассказывает и о других коммунистах, которые, как и он, попали в фашистский застенок, но сохранили там мужество и оптимизм, остались верными своему делу, несмотря на жестокие пытки.

Эта прекрасная книга учит основному и самому важному в жизни - - оставаться честным до конца, любить свободу, любить людей, любить Родину.

Именно так прожил свою замечательную жизнь Фучик, таким он был на свободе, таким остался и в застенках гестапо.

Вот почему на Втором Всемирном конгрессе сторонников мира в первых рядах борцов за мир был назван Юлиус Фучик, который жил и умер ради счастья люден.

Владимир Соколов

Откуда, казалось бы, в центре Москвы

Гудеть поездам по ночам!

Но я голоса их (на знаю, как вы)

Всегда от других отличал.

Вы слышите? Это вокзалы зовут.

Зовут полустанки, мосты.

Зовёт через ночи и вёрсты завод,

Который планируешь ты.

И в голосе этом и север, и юг,

И земли, которые ждут

Заботы, труда… Ты прислушайся, друг,

Вокзалы, вокзалы зовут!

И нету, как будто, обычней гудков,

Но в мире, как после дождя,

Так гулко, так молодо, так широко,

Когда паровозы гудят.

Тогда занавеску вдувает в окно,

И ветер по книгам бежит,

С разгону захлопывает блокнот,

Тетради мои ворошит.

И пахнет дорогой. Влетит со двора,

И дом мой - не дом, а вокзал,

Высокий и гулкий, откуда вчера

Товарищей я провожал.

И вот под ногами не пол, а перрон,

И я у окошка стою

И, пристально вглядываясь в вагон,

Улыбки друзей узнаю.

Ах, как это грустно! Звонок недалёк -

Рванётся состав и уйдёт,

И лишь на прощание мне огонёк

С последней площадки мигнёт…

Но, только гудки донесутся опять,

Я снова в их мире гощу.

Я книжки бросаю, боюсь опоздать,

Билет по карманам ищу.

Не знаю откуда, не знаю куда,

Пылая в ночи и гремя,

Уходят, уходят мои поезда

И всё без меня, без меня.

Мне надо туда, где забот не сочтёшь,

Где часа свободного нет.

Где сходит с бумаги на землю чертёж,

В железо и камень одет.

И будет: платформою кончится день,

И, выдав волненье слегка,

Я через плечо переброшу ремень

Студенческого рюкзака.

Не книги со мной разговор поведут -

Гудки, приподнявшие высь, -

О том, что товарищи новые ждут,

Что дело не ждёт, - торопись!

Прощусь на подножке, писать мне велю,

Да искры во тьму полетят,

Да кто-то вздохнёт над страницей:

«Люблю, Когда паровозы гудят!…»

Рассказ Ю. Сотника

Рисунки В. Константинова

Было пять часов вечера. Над рабочим посёлком цементного завода бушевал буран. Отчаянно болтались фонари на столбах. При их прыгающем свете было видно, как белыми извивающимися хвостами сметается снег с крыш домов, как сливаются эти хвосты с белыми клубами, летящими с неба, и со снежными смерчами, вздымающимися с земли, и как всё это мчится вдоль улицы, свистя и завывая.

Прохожие шагали согнувшись, спрятав головы в воротники, сунув руки в рукава и стараясь идти по узкому протоптанному на тротуаре следу.

Только двенадцатилетний. Петя Зацепкин вёл себя иначе. Он шёл не по тротуарам, а по сплошь заметённой мостовой, шёл против ветра, не пряча рук в карманы, высоко дерзка голову. Худощавая физиономия его выглядела сурово и решительно. Когда ветер достигал особенной силы, Петя сжимал зубы и ускорял шаги. Лицо его принимало уже не суровое, а прямо свирепое выражение.