Журнал «Пионер» - Пионер, 1939 № 11

На экране папа Карло и Буратино разговаривают, смотрят друг на друга, а во время съемки мы, то есть артист Уваров и я, не видели один другого и глядели на пустое место, на «предполагаемого партнера». Нас сажали на свои места, и режиссер, смотря в аппарат, кричал в рупор:

- Буратино, голову выше! Еще выше. Правее. Носик правее. Чуть ниже. Так. Правильно. Запомните.

И я запоминала направление моего взгляда (какой там взгляд, когда через кусочки марли почти ничего не видно!), запоминала, что смотреть мне надо на второй камень противоположной стены павильона. А чтобы я сумела погладить воображаемую щеку «моего папы», мне сверху спускали ниточку. По этой ниточке я и водила рукой.

Зритель не видит ниточки. Зритель видит папу Карло и деревянную куколку, сидящую перед ним на столе, болтающую ногами и гладящую его по щеке.

Слыхом не слыхала и видом не видала

В картине есть такое место, когда перед лавкой старьевщика Буратино разговаривает сразу с тремя партнерами: продавцом игрушек, продавцом шариков и, наконец, продавцом пиявок. Вам уже понятно, что все эти три продавца стоят на переднем плане, а я - очень далеко от них, на заднем. На экране должно получиться, будто я стою рядом с ними, смотрю то на одного, то на другого.

Идет «немая съемка», озвучиваться она будет уже потом, но, чтобы слова при озвучивании совпали с движениями, нужно и сейчас говорить весь свой текст и слышать, что говорят партнеры. А как же слышать и говорить сквозь маску да еще на таком расстоянии?

Все расставлены по своим местам. До меня доносится, как кричит в рупор Птушко:

- Начали, пошли!

Иду. Знаю, что в это время продавец игрушек выкликает:

«Замечательные игрушки, корабли и пушки!» Я этого не слышу, слышу только, как Птушко кричит в рупор последние слова: «…и пушки!» Это знак, что я должна остановиться. Останавливаюсь, ору, что есть мочи, свои слова: «Виноват, я иду в школу!» - делаю три шага в обратном направлении, останавливаюсь на «марке» (маленький белый крестик, сделанный заранее) и устремляю свой взгляд, вернее, свой нос, в ту сторону, где должен находиться продавец шариков. Он кричит: «Шарики небесные, очень прелестные, два сольдо плати!» Но я слышу только крик рупора: «Куда хочешь лети!» Опять изо всех сил ору так, что маска гудит: «Простите, я забыл свой кошелек дома!» - и пячусь четыре шага назад, останавливаясь на новой «марке». Знаю, что сейчас уже в аппарате передо мной стоит Мартинсон-Дуремар и предлагает мне лягушек. Мой Буратино умоляюще складывает руки: «Пожалуйста, не соблазняйте меня. Я умненький благоразумненький, я сейчас иду в школу» - и показывает на сумку с тетрадями. Раздается голос Птушко: «Музыка, бегите». И я убегаю.

Потом на экране в этом месте действительно раздавалась музыка марша из балагана и Буратино убегал. Я увидела на экране своих партнеров по сцене, стоящих рядом и говорящих со мной, а тогда, на съемках, я их га слыхом не слыхала и видом не видала.

Над пропастью

Моя самая первая съемка в роли Буратино происходила на перилах моста. На расстоянии семидесяти» метров от съемочного аппарата была возведена конструкция в десять метров высоты, на ней площадка два на три метра, над которой нагибались перила шириной в метр. Дул сильный ветер, все шаталось, и моя голубенькая курточка надувалась, как зонтик. Птушко боялся, как бы меня не унесло, хотел даже заменить меня на этот «объект» ассистентом Г. Солуяновым. Он циркач и «уже падал». Но он значительно выше меня, на него не влезет костюм, да и мне не хотелось сдаваться. Притащили «лонжи» (веревки, которыми привязывают цирковых артистов во время репетиции). Да как лонжи привязать? Неизвестно. Будут тянуться за мной, как кишки. Решили «страховать». Двое «страховщиков» легли около перил, чтобы хватать меня за ноги, если буду падать. Начали снимать. Птушко кричит в рупор: «Буратино ползет!» - я ползу. «Буратино встал!» - я встаю.

«Осмотрелся, дает знак!» - даю знак. «Пошел вперед С правой ноги четыре шага!» - делаю шаги, ничего перед собой не вижу, только где-то внизу горы маячат. Думаю: «Шаг еще - и.смерть». Отчаянный крик рупора: «Увидал петуха, спрыгнул на моет!» - Прыгаю влево на площадку и сразу падаю на спину, чтобы меня не было видно. «Страховщики» хватают, снимают мяску, поят водой. Сердце стучит, никак воздуха не наглотаюсь. Жара - 60 градусов, а в маске дышать совсем нечем. Короткий перерыв - и опять сначала. На съемку моста ушло два дня. Меня однажды забыли на мосту. Одели, завязали и ушли что-то проверять. Я кричу- - не слышат. Я подпрыгиваю - не видят. Через час Спохватились, испугались, прибежали, отпоили водой…

Я - не я

И все-таки при помощи «оптического совмещения» нельзя было снять вою картину. Невозможно было усадить меня на петуха, или снять, как я лечу по воздуху, держась за лапки лебедя, или сниматься одновременно в одном кадре с мультипликационными куклами, котом, лисой, или заставить мою неподвижную маску хмуриться, улыбаться, раскрывать рот, ворочать глазами-

Для всего этого были сделаны особые куклы - дублеры, - для каждого случая разные.

Когда я вместе со своими знакомыми сидела в зале кино и смотрела «Золотой ключик», мне то и дело приходилось говорить: «Это я, и вот это не я, а вот это опять я». Когда же я просила моих знакомых догадаться, где я, а где не я, они почти всегда ошибались. Сделано все так чисто и хитро, что трудно найти места, где меня подменяет кукла: то ли марионетка, которую ведут сверху на ниточках, то ли шарнирная, которой кукловоды кропотливо переставляют ножки, стремясь сохранить характер моей походки.

Немножко лирики

Было очень трудно. Очень душно в ялтинскую жару в герметически застегнутой маске. Очень холодно во время ночных съемок в одном трико. Очень больно в стягивающем «деревянном корсете». До изнеможения утомительно, когда приходилось «озвучивать» подряд шестнадцать часов.

И все-таки я вспоминаю сейчас о съемках с удовольствием. Вспоминаю о дружной работе с режиссером Птушко, о моих партнерах - Мальвине и Пьеро, - о солнечной Ялте.

Что же из того, что было трудно? Без этого и работы не бывает. Трудно, да зато бесконечно интересно. Картина уже идет во всех кино, даже заграницей, а я жалею, что съемки кончились и мне, вероятно, никогда больше не случится сыграть деревянного человечка.