216512_B61BA_yamburg_e_a_pedagogicheskiy_dekameron

С самого начала тональность разговору задал Борис. Ее мож­но определить как веселье духа. Шутки, приколы, студенческие воспоминания перемежались с педагогическими байками, смешными эпизодами уроков, курьезами, которыми столь бога­та школьная жизнь. Я немедленно включился в эту привычную со студенческих лет стихию. Перед его пожилым директором мы разыграли студенческий капустник. Так он мастерски сре­жиссировал свое прощание и ее утешение. И лишь перед на­шим уходом из больницы он придержал меня за плечо и, глядя прямо в глаза, произнес: «Об одном сожалею: в одиннадцатом классе не успел дать две важные темы. А ребятам в институт по­ступать».

Спустя год после смерти Бориса выпускники издали его поэ­тический сборник.

А я люблю, чтоб от порога даль,

И ветры развевали легкий парус,

И, горизонта разгоняя даль,

Дорога ближе к Богу поднималась.

Таинственный монах

Он стал преподавать у нас в школе в конце восьмидесятых, когда в стране внезапно повеяло воздухом свободы. Потертый пиджачок, русая бородка, абсолютно немодные очки в дешевой пластмассовой оправе, сквозь которые просматривались неве­роятно добрые, умные глаза. В качестве учителя мне пореко­мендовал его священник Александр Мень, дав будущему педа­гогу высшую из его уст характеристику: «Дело знает!» Звали учителя Андреем Николаевичем, но это в миру. При постриже­нии он был наречен иным именем. Так в нашей школе появился таинственный монах.

В те годы появление в детском учреждении священника в церковном облачении было чревато идеологическим сканда­лом с далеко идущими последствиями. Но в такой вызывающей демонстрации не было большой необходимости. Андрей Нико­лаевич (будем называть его мирским именем), подобно своему учителю отцу Александру, никогда не смешивал жанры, не путал церковь со школой, проповедь с амвона с лекцией и уро­ком. Глубоко религиозный человек, он имел за плечами класси­ческое филологическое образование. В свои тридцать пять лет в совершенстве владел четырьмя современными европейскими языками и тремя древними. В специализированных гуманитар­ных классах он вел курсы «Великие книги человечества» (Биб­лия, Коран, Трипитака, Веды) и «Русская религиозная филосо­фия Серебряного века». Желающие могли изучать с ним фа­культативно древнегреческий и латинский языки.

Врожденный такт и деликатность позволили начинающему преподавателю найти верный исповедальный тон в обсуждении с подростками сокровенных вопросов бытия. Никакого нажима, ни малейшей попытки навязать собственное православное ми­росозерцание в школе, где обучаются дети разных националь­ностей, чьи родители принадлежат к разным конфессиям. Ду­ховность учителя не декларировалась, но сквозила во всем: в манере поведения, ощущалась в какой-то неуловимой магии общения с классом, но прежде всего просвечивала благодаря глубине и одновременной доступности изложения сложнейших мировоззренческих проблем. Словом, в его лице школа приоб­рела бесценный клад — человека, чей масштаб личности, мож­но сказать без преувеличения, сопоставим с интеллигентами Серебряного века.

Слух о необычном преподавателе быстро разнесся по шко­ле. Он оказался востребованным не только в специализирован­ных гуманитарных классах, но и в общеобразовательных и даже коррекционных. Почему бы и нет? Ведь в Евангелии Учитель об­ращался в первую очередь не к высоколобым интеллектуалам, а к самым обычным людям: рыбакам, плотникам, винограда­рям. Как известно, фарисеи и книжники, для которых буква бы­ла выше Духа, встретили Благую весть в штыки. Руководствуясь данными соображениями, мы пошли на эксперимент, расширив количество классов, в которых преподавались основы мировых религий. Но одно дело нести Слово в мотивированных гумани­тарных классах, и совсем другое — обуздать общеобразова­тельную вольницу. Ах, если бы сбылась мечта Агафьи Тихо­новны, и «губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ива­на Кузьмича», что в переводе на педагогическую ситуацию означает: было бы славно, коль скоро в одном преподавателе могли сочетаться высокий интеллект, деликатность и хватка сержанта сверхсрочной службы, позволяющая мгновенно спра­виться с любым нарушителем дисциплины. Но Андрей Никола­евич, при всех его неоспоримых достоинствах, не обладал од­ним неотъемлемым профессиональным педагогическим каче­ством: никогда и ни при каких обстоятельствах он не мог ни на кого повысить голос. На уроках, раскрыв рты, его слушали пять-шесть человек на первых партах, остальным в нарастаю­щем шуме с этого пиршества мудрости не доставалось ни крошки.

Для исправления создавшегося тревожного положения ре­шено было пустить в ход административный ресурс. Иными словами, так спланировать работу администрации школы, что­бы на задней парте на каждом уроке у нашего златоуста обяза­тельно сидел кто-то из волкодавов: директор или один из его заместителей, обеспечивая своим присутствием необходимый порядок. Однако вскоре выяснилось, что таких жертв со сторо­ны руководства школы не потребуется. Педагоги, преподающие гуманитарные дисциплины, наперебой стали предлагать свои услуги в наведении порядка на занятиях у коллеги. Дело дошло до того, что эти учителя были готовы даже на то, чтобы замести­тель директора составил им расписание с окнами, что обычно крайне болезненно воспринимается педагогами, лишь бы оказать посильную помощь Андрею Николаевичу. Не новичок в школьном деле, я впервые в своей директорской практике столк­нулся с таким неподдельным энтузиазмом коллектива, решив­шего поддержать молодого специалиста. Обычно подобные по­ручения воспринимались без особого восторга.

Поразмышляв, я понял, в чем заключался секрет такого вне­запного коллективного приступа благородства. Не наводить по­рядок, а учиться шли более опытные учителя к нашему таинст­венному монаху. Разумеется, как сказал поэт, «у советских соб­ственная гордость» (В. Маяковский). Она-то и не позволяла им признаться в этом неоспоримом факте, маскируемом под про­изводственную необходимость, якобы заставляющую посе­щать уроки коллеги. Но, посудите сами, как преподавателям литературы, в силу атеистического воспитания, абсолютно не искушенным в вопросах веры, достоверно и всесторонне трак­товать, например, творчество Л. Н. Толстого и Ф. М. Достоев­ского, насквозь пропитанное религиозными исканиями? Раньше учителя как-то справлялись со своей задачей в рамках традици­онной советской программы, которая по возможности избегала подобных вопросов, делая акцент на социальных и психологи­ческих аспектах изучаемых классических произведений. Теперь же, когда рядом на параллели появился искушенный человек, обсуждающий со старшеклассниками именно эти глубинные проблемы, обычный педагог рисковал попасть впросак на соб­ственном уроке, оказавшись не подготовленным к новым для него вопросам учащихся. Ничуть не проще было положение учителя истории, берущегося на свой страх и риск без должной подготовки трактовать историю раскола или реформации иск­лючительно в социально-политическом ключе, да еще и с клас­совых позиций. При таком подходе волей-неволей получалось, что люди шли на костер исключительно по соображениям мате­риальным, исходя из потребностей желудка.