Ковалевская Елена - Письмо с которого все началось

– Нету, – ответил старший. – Поговаривают, что полегли лишь богатые деточки, но, по-моему, это вранье.

– Это те, которые на охоту выезжали? – решила уточнить у них Гертруда. От ее голоса мужчины вздрогнули. Поди тут, не вздрогни! Голос у старшей сестры низкий, грудной вдобавок немного надтреснутый.

– Те самые, – опасливо глядя на нее, подтвердил третий, на кузнеца похожий мужик.

– Ясненько, – выдохнула я и почесала кончик носа. Потом подхватила Гертруду под локоть и потянула в сторону. – Пойдем, обговорим.

Мы отошли.

– Ну что решим? – первой спросила она.

– Влезать нам в народный бунт, конечно же, идиотизм, но и дожидаться когда же все само растрясется, у нас нет времени. Они здесь сегодня могут просто потолкаться, потом взять да и уйти. Настоящее восстание начнется, когда в городе вся провизия к концу подойдет, а до этого пока еще ой как далеко. Надо, как мы и решили, с самим Брюном потолковать.

– А он тебя послушает? – с сомнением в голосе осведомилась у меня Гертруда.

– Надеюсь что да, – ответила я. – Для начала я у него спрошу: отправил ли он гонца, сообщить властям, что в городе холера. Потом еще парочку каверзных вопросиков задам.

– А если не поможет?

– Ну на крайний случай, я постараюсь сослаться на одну дамочку в Sanctus Urbs, авось подействует.

– Это почему?

– Да ее все в союзе боятся до заикания. Думается мне, что и баронет не исключение.

– Тогда пойдем, – махнула головой старшая сестра и двинулась в сторону осажденного дома, а я за ней следом.

Мы подошли к дверям, и Гертруда принялась стучаться в дверь рукояткой секиры. Грохот стоял на всю улицу. Народ, толпившийся на площади, принялся с интересом наблюдать за нашими действиями. Однако от простой долбежки не было никакого толку. Тогда я, набрав побольше воздуха в грудь, прокричала:

– Именем Господа Единого и Матери Церкви откройте! – конечно, я не имела права так говорить, не было у меня полномочий, но с другой стороны кто об этом кроме сестер это знает? К тому же подобная формулировка убийственно действует на окружающих. Вон даже толпа стихла и отпрянула подальше от дома.

Нам пришлось колотиться и голосить на всю округу минут десять, прежде чем на втором этаже приоткрылось окно, и из него осторожно высунулся мужичок затрапезного вида: похоже послали, кого не жалко. На лице у него был написан страх смешанный пополам с возмущением: кто посмел пользоваться столь громкими словами. Но, увидев, что стучаться именно те, кому не возбраняется, махом скис и нырнул обратно. Мы выжидательно уставились на приоткрытое окно. Минут пять ничего не происходило, но вот из него выглянул седой старик с надменным выражением на породистом лице, важно откашлялся и зычно произнес:

– Сер Персиваль Брюн сегодня не принимают! Приходите завтра!

И уже собирался, было, захлопнуть ставни как я на всю площадь выдала:

– Если Сер Персиваль Брюн не примет нас немедленно, то мы заявимся сюда всей боевой четверкой, и начнем разносить этот дом по камушку, пока он не соизволит оторвать свою задницу от кресла и не выйдет к нам!

Вот тут я не блефовала, не про четверку естественно. Если мы втроем заявимся сюда и начнем рубить его двери, нам никто даже слова против сказать не посмеет. Мы боевые церковники, а значит городская стража нам не указ, духовенство тоже, а другой бейлифатской ветви здесь что-то не наблюдается. Вдобавок, если мы только не будем пытаться прорваться за ворота, против нас стражники даже пальцем не шевельнут, ведь уличенный в нанесении оскорбления словом или действием любому священнослужителю подлежит наказанию в виде отрезания языка – если словом, или повешением – если делом. Нет, естественно нас костерили в лицо, и это сходило с рук; мы ж простые люди, а вот если бы кто-нибудь принародно оскорбил Папу, то все – хана, языком не отделаешься. Тут молись, чтобы смерть была не слишком мучительная. Нельзя было так же ругать кардиналов, командоров, даже епископов весьма нежелательно, могло в ответ прилететь серьезно; но вот вступить в схватку прилюдно даже с рядовыми бойцами, то смертный приговор. Тут Церковь карала строго. А с 'неприлюдно', я думаю, мы сами разберемся.

Не меняя интонации, старик произнес:

– Я так и передам, – и исчез внутри дома.

Мы снова вынуждены были стоять и ждать, когда еще кто-нибудь выглянет к нам.

– Слушай, может, поторопим их, – предложила я старшей сестре.

– Да запросто!

Герта шагнула, встала чуть сбоку от двери, перевернула секиру лезвием вверх, замахнулась и со всей мочи саданула обухом. Железко ушло в дерево пальца на три. Блин! Я думала, она просто постучит. Сестра тем временем чуть качнула застрявший крюк, выдернула и еще раз с размаху долбанула.

– Хорош! – замахала я рукой. – Достаточно.

Мне пришлось сделать вид, что все так и задумывалось. На этот раз Герте потребовалось большее усилие, чтобы извлечь секиру из дверного полотна. Н-да! Дури ж до хрена, вот и пользуемся. Однако ее действия возымели успех, в окошко вновь высунулся старик и немного нервно произнес:

– Сер Персиваль Брюн примет вас немедленно! – и весьма поспешно скрылся.

Почти тут же дверь немного приоткрылась, и на улицу выглянул тот самый затрапезный мужичонка, которого первым заставляли выглядывать из окна, бросил боязливый взгляд на повреждения и почтительно поклонился нам.

– Прошу, – все так же оставаясь склоненным, он шире распахнул дверь и, пятясь задом, отступил в сторону. Х-м! Однако?! В такой позе двери мне еще никогда не открывали!

Я сделала важное лицо и первой двинулась вовнутрь, Гертруда топала за мной, дыша в спину.

Нас провели на второй этаж, где в комнате с опущенными шторами, которые видимо должны были скрыть затворенные окна, сидел баронет. Антураж, конечно, они создали соответствующий: полумрак, едва разгоняемый десятком маленьких свечей, темные стены и обивка мебели, вуаль, накинутая на большое напольное зеркало. Интересно, где ж они его в такой глуши откапали и сколько оно стоит? А посреди этого мрачного интерьера, в кресле смахивающим на тронное, облокотившись на стол и рукой прикрывая глаза, сидел Сер Персиваль Брюн. Весь его вид выражал мировую скорбь и вселенскую трагедию. Ну что ж, мы знавали и более лучших комедиантов! Нас на мякине не проведешь! Уж слишком показательно, слишком наигранно вел себя барон. Мне ж видно: под этой нарочитой наигранностью скрывается обычный страх. Не ожидал баронет, совсем не ожидал, что в его городе вместе со всеми окажутся запертыми и боевые церковники.

Мы вошли, грохоча сапогами по голому полу – а ковры-то постелить жаба задавила; и остановились посреди комнаты. Стульев для нас предусмотрено не было. Ага! Знаем мы и этот приемчик. Окинув помещение взглядом, Гертруда сразу же отошла обратно к двери и со скучающим видом, прислонилась к косяку, а я принялась разгуливать по комнате. Боронет молчал и продолжал сидеть неизменной позе. Подойдя к зеркалу, я сдернула с него тончайшую ткань и кинула на пол. Так вот в чем финт ушами! А зеркало составное, то есть собранное из небольших прямоугольных стеклянных пластин, закрепленных малюсенькими шпеньками в общей раме. Я внимательно принялась его разглядывать, провела пальцами по поверхности. Баронет положения не поменял. Ну что ж пойдем дальше. Подошла к окну, отдернула занавесь – точно закрыты. Короче, я принялась разгуливать по комнате с совершенно невозмутимым видом и рассматривать все, что мне попадалось на глаза: поковыряла узоры пальцем на мебели, простучала стены, вытворяла все, что мне вздумается. Баронет, так и сидевший неподвижно с трагической миной на лице, при всех моих действиях, выглядел по-идиотски.