Дэвид Аттенборо - Путешествия натуралиста. Приключения с дикими животными

Примерно через час полета над хмурой, негостеприимной землей внизу показалась эстансия Элсита, наше место назначения.

Patron , то есть хозяин Фаустиньо Брицуэла и его жена Элсита, именем которой была назвала эстансия, встретили нас у посадочной полосы. Высокий, почти под два метра, но из-за необъятной широты казавшийся приземистым глава семейства был одет в весьма экзотичный костюм, состоявший из полосатой до ряби в глазах пижамы, внушительных размеров пробкового шлема и темных очков. Он поприветствовал нас на испанском и широкой белой и золотозубой улыбкой, после чего представил супруге — низкорослой, пышнотелой даме с незажженной манильской сигарой в зубах и с младенцем на руках. Рядом с ними почетным караулом выстроилась компания полуголых, густо разрисованных индейцев. Рослые, крепкие, с черными прямыми волосами, стянутыми в хвостик, они с важным видом держали оружие — кто лук и стрелы, а кто допотопные дробовики. В последующие недели мы убедились, что Фаустиньо расставался с пижамой так же редко, как Элсита — с сигарой, а вот индейцы решили покрасоваться специально ради нашего приезда; в другие дни они выглядели менее колоритно.

Приятель в Асунсьоне уверял нас, что все фермеры в Чако — беспросветные лентяи, и в подтверждение рассказывал анекдотическую историю о том, как специалист по сельскому хозяйству из ООН посетил отдаленную эстансию этого региона и с недоумением обнаружил, что ее хозяин питается только маниокой и говядиной.

«Почему вы не выращиваете бананы?» — удивленно спросил гость.

«Они здесь почему-то не растут».

«А папайя?»

«Тоже не растет».

«И кукуруза не растет?»

«Не, не хочет».

«И апельсины?»

«Та же беда».

«Но у немца, что живет в нескольких километрах отсюда, и бананы растут, и папайя, и кукуруза, и апельсинов хоть отбавляй».

«Ну да. Так они не сами растут, он их посадил ».

Фаустиньо был типичным здешним фермером, но его ранчо эту историю опровергало. Дом утопал в апельсиновых деревьях со спелыми, сочными плодами, у входа в кухню росла папайя, а за садом тянулись поля высокой, первосортной кукурузы. Над красной черепичной крышей вертелся алюминиевый ветряк, дававший ток для рации и снабжавший электричеством весь дом. Более того, Фаустиньо придумал, как провести воду в кухню и ванную. Рядом с находившимся неподалеку от дома большим, заросшим ряской прудом он выкопал неглубокий колодец, огородил его деревянными щитами, сверху соорудил помост и закрепил на нем внушительных размеров железный бак. Каждое утро лошадь, которой правил мальчишка-индеец, шагая по кругу, приводила в движение сложную систему блоков, поднимавших наверх по веревке ведра с колодезной водой, бак наполнялся, и оттуда вода по трубам текла в краны. Это было впечатляющее, очень разумное сооружение, и мы не сомневались: если Фаустиньо, Элсита и дети эту воду пьют, значит, опасаться нечего. В этой простодушной уверенности мы пребывали до тех пор, пока сами не заглянули в колодец.

Нам нужны были лягушки, чтобы накормить кариаму, большую птицу, подаренную одним из пастухов. По совету Фаустиньо я спустился к колодцу, опустил сеть в мутную, слегка отдающую болотом воду и вытащил трех живых оливково-зеленых лягушек, четырех мертвых и одну полуразложившуюся крысу. Возможно, она случайно упала в колодец и утонула, но что должно быть в воде, чтобы в ней дохли жабы, по сей день остается для меня неразрешимой зоологической загадкой. Два последующих дня мы тайком растворяли в каждом питье, к которому прикасались, обеззараживающие таблетки, но они так портили вкус, что в конце концов мы забросили эту привычку.

Наш приезд пришелся на конец засушливого сезона. Большая часть esteros, которые в другое время были сплошным болотом, сейчас превратились в огромную пустошь, покрытую засохшей грязью с коркой соли (она проступила, когда от жары выпарилась вода), усыпанную комьями земли вперемешку с сухими тростниковыми корнями, изрытую следами скота, еще недавно бродившего по болоту в поисках воды. Кое-где сохранились островки илистой синей глины; наши лошади утопали в ней по колено. В некоторых местах мы натыкались на мелкие водоемы вроде того, что находился рядом с усадьбой. Эти мутные, теплые озерца были последними свидетелями потопа, который каждый год обрушивался на равнины Чако.

Деревья и кустарники сохранились только на возвышенностях, где их не подтапливала разлившаяся вода. Здесь, в местности, известной как монте , прижилась в основном родственная кактусам растительность — низкорослые кусты с огромными шипами, защищавшими их от скота, который во время засухи не брезговал ничем. Самим растениям засушливые месяцы не очень страшны: многие из них приспособились сохранять воду. Одни хранят ее в огромных, разветвленных корневищах, другие, например напоминающий огромный светильник сторукий кактус, — в толстых мясистых стеблях. Palo borracho , то есть дерево-пьяница, накапливает влагу в раздувшемся, рыхлом стволе, густо утыканном коническими шипами. Возможно, компании этих деревьев, похожих на фантастические бутылки, по какой-то таинственной причине пустившие ветви, могли бы стать символом всей ощетинившейся растительности Чако.

Примерно в километре от нашего дома жили индейцы. Еще не так давно мака слыли одним из самых хитрых и жестоких племен; судя по всему, первые белые поселенцы, пришедшие в эти места, давали им немало поводов проявить наихудшие свойства. Изначально мака редко задерживались подолгу на одном месте; они кочевали по Чако и останавливались там, где водилось много дичи. Однако большинство мужчин «нашей» деревни давно распрощались с охотничьим промыслом и мирно пасли скот в эстансии Фаустиньо. Они прочно осели в своей толдерии, но сохранили традиционные постройки — куполообразные хижины, небрежно крытые сухой травой. Их язык отличался от всех индейских диалектов, которые я слышал. Разумеется, я не понимал ничего, и по невежеству мне казалось, что поток гортанных слов с жестким ударением на последнем слоге напоминает прокрученную обратным ходом запись английской речи.

В первый же день мы познакомились с индейцем по имени Спика; он неотступно следовал за нами, когда мы гуляли по толдерии. Я с любопытством разглядывал хижины — и вдруг оторопел. Прямо передо мной с грубой перекладины над очагом свешивалось ведро, сделанное из гладких серых пластинок — панциря девятипоясного броненосца.

« Tatu! » — воскликнул я.

Спика кивнул: « Tatu hu ».

Последнее слово на гуарани означало «черный».

« Mucho, mucho [21] Много ( исп .). ?» — Я обвел рукой окрестности.

Спика тут же сообразил, о чем я, и снова кивнул, после чего добавил что-то на мака. Видя, что я не понимаю, он вытащил из золы пластинку и протянул ее мне. Он оплавилась по краям, потемнела, и все же я сразу признал в ней обломок желтого мозаичного панциря трехпоясного броненосца.