Жан-Батист-Бартелеми Лессепс - Лессепсово путешествие по Камчатке и южной стороне Сибири

Несмотря на торжественную ратификацию всех пунктов этого договора, его исполнение наталкивалось на различные препятствия, росло недовольство и множилась нечестность. Как бы то ни было, за двадцать семь лет из России вышло всего шесть караванов, и затем торговля пришла в упадок из-за потери доверия [298].

Я умалчиваю о подробностях тех претензий, которые китайцы высказывают русским. Многие известные историки рассказывали о жалобах, которые вызвали переселения калмыков и множества тунгусов, они все доходили до царского двора; все видели его тонкую политику, то умеренную, то жёсткую, но всегда уклоняющуюся от удовлетворения желаний Китая.

Эти споры продолжались вплоть до восшествия на престол царствующей императрицы. Как только Екатерина II пришла к власти, она отказалась от монополии на меха и исключительного права посылать караваны в Пекин в пользу своих подданных. Но этот акт справедливости и благодеяния, достойный ума и добросердечности императрицы, был ещё недостаточен для того, чтобы придать этой торговле её былую силу. Вражда между двумя нациями ещё более усилилась из-за непостоянства тех недовольных тунгусов, которые внезапно бежали из-под власти России и вернулись под покровительство Китая.

С тех пор было замечено, что оба народа, отбросив всякую вражду, вступили в искреннюю связь и что общение между купцами становилось всё более активным и прибыльным. Кяхта расширялась и укреплялась, росло её население. По мере того, как в ней множились русские торговые конторы, китайцы открывали свои в Маймачене [299], агенты с обеих сторон совершали сделки, переводчики составляли договора на монгольском языке.

У русских нет преимущества в этой торговле. Китайцы, торгующие сообща, гораздо внимательнее следят за своим интересом и осмотрительнее относятся к сделкам; они умеют определить действительную стоимость русских товаров, и у них есть умение продавать свои собственные по той цене, которую они устанавливают с самого начала и от которой никогда не отступают. Чай, например, приносит им огромную прибыль [300]; они продают его так дорого, что покупатели впоследствии вынуждены избавляться от него с убытком. Чтобы возместить потери, русские стараются поднять цену на свои меха, которые китайцы чрезвычайно любят; но они опытны и знают об этих уловках.

Было бы слишком утомительно перечислять в этом месте все товары, которые участвуют в этих обменах. Я отсылаю любопытного читателя к У.Коксу или Палласу [301], которые оба весьма осведомлены в этом вопросе. По подсчётам, сделанным ими в Кяхте в 1777 году, объем этой торговли оценивался в четыре миллиона рублей; но с тех пор различные источники, заслуживающие доверия, утверждают, что он значительно уменьшился и в настоящее время, можно сказать, сведён к нулю [302].

Для подготовки к отъезду мне нужно было только купить кибитку [303]. Я также не беспокоился о провизии, так как был уверен, что найду, чем себя прокормить на каждой станции. Губернатор дал мне подорожную до самого Петербурга. Было также решено, что меня будет сопровождать солдат из гарнизона, чья храбрость и верность были вне сомнения, и что один из курьеров генерал-губернатора, особенно им рекомендованный, будет сопровождать меня в качестве помощника и советчика.

Я простился с господином Арсеньевым; его сын и господин Долгополов настояли на том, чтобы проводить меня до первой станции, несмотря на все мои возражения. Мы уже сидели в кибитке, когда приехал мой верный Голиков и со слезами на глазах стал умолять меня позволить ему сопровождать меня вместе с господами; это была, по его словам, самая сладкая награда, какую я только мог дать ему. Это последнее проявление привязанности так подействовало на меня, что я почувствовал, что, исполняя его просьбу, получаю не меньше удовольствия, чем он.

Переправившись на пароме через реку Ангару [304], мы вскоре прибыли к месту нашего расставания. Пока я повторял слова благодарности и прощался с моими друзьями, Голиков, спрятавшись за кибиткой, старался скрыть свои слезы и напутствовал солдата, который его сменил. Его отчаяние вырвалось наружу, когда мы были готовы ехать; он обнял мои колени и воскликнул, что никогда не оставит меня. Напрасно я повторял ему, что я не имею права брать его с собой, и он хорошо это знает, но ни мои уговоры, ни мои утешения — ничто не могло заставить его разнять свои объятия; мне пришлось силой оттащить его от моих ног, а потом от кареты, за которую он ухватился, когда его оторвали от меня. Никогда, я думаю, моя душа не испытывала более сильного потрясения; я уехал с разбитым сердцем. Меня всё ещё мучает сожаление, что я не могу следовать велениям моих чувств [305], я могу только надеяться, что когда-нибудь он узнает об этом, но сам я не могу льстить себе надеждой, что когда-нибудь вновь увижу его.

С сего момента я вынужден прекратить свою практику ежедневных записей. Моё путешествие в Петербург было так быстро, то есть с 10 августа по 22 сентября, что невозможно было соблюсти их точность; по этой же причине пусть читатель простит мне краткость моих наблюдений. Страна, через которую я проезжал, была описана таким количеством точных и умных перьев, и путешественники эти придавали так много привлекательности и интереса своим рассказам, что меня можно было бы обвинить только в самонадеянности или плагиате, если бы я попытался углубиться в предмет, который они изучали глубоко и дотошно, в то время как у меня едва хватало времени, чтобы быстро пролистать его. Многие из этих произведений [306]написаны недавно, и любопытство читателя может быть вполне удовлетворено ими. Я буду говорить только о том, что касается меня самого.

В начале пути я проехал через небольшой район, населённый «братскими татарами» [307]. Разве это не тот же самый народ, описанный некоторыми французскими авторами под именем бурятов? За Нижнеудинском последовал Красноярск, где мы остановились на сутки, чтобы починить оси своего экипажа. Этот город получил свое название от крутого красного берега Енисея, протекающего под его стенами.

Затем мы ехали по равнине, называемой Барабинская степь. Почтовая служба осуществляется здесь ссыльными всех мастей, чьи поселения находятся на расстоянии от двадцати пяти до пятидесяти вёрст друг от друга. Эти несчастные живут точно так же, как те, что везли меня из Якутска в Пеледуй; они не более услужливы и не менее свирепы, а их леность ещё ужасней.

Привыкший к плодородной и богатой местности возле Иркутска, возделываемой трудолюбивыми старожилами, глаз не может без боли обозревать эту бесплодную пустошь. Мы склонны приписывать этот меланхолический контраст лени её развращённых жителей, хотя и признаем, что почва здесь неплодородна. Можно сказать, что в соответствии с мстительной рукой, которая преследует их, природа действует по отношению к ним как мачеха; земля, на которую их изгнало правосудие, кажется, не желает их выносить; её увядшее лоно отказывает их образу жизни во всяком успехе.