Джордж Кеннан - Кочевая жизнь в Сибири

Рыба самоуверенно входит в реку, как моряк сходит на берег, намереваясь хорошо провести время, но прежде чем осознает, что происходит, её ловят неводом, выбрасывают на берег вместе с сотнями других, столь же неискушенных и несчастных страдальцев, вспарывают большими ножами, вырывают позвоночник, отрубают головы, вытаскивают внутренности, а изуродованные останки подвешивают к жердям поджариваться под медленным огнём июльского солнца. Жаль, что она не может наслаждаться тем, с каким искусством и быстротой её тело готовится к новой, более высокой степени полезности! Это больше не рыба. На этой второй стадии своего пассивного бессознательного существования она принимает новое имя и называется «юкола».

Удивительно, в каком бесчисленном количестве и на какие большие расстояния поднимается эта рыба по сибирским рекам. Десятки небольших ручьев, на которых мы бывали во внутренних районах Камчатки, в семидесяти и более милях от берега, были настолько забиты тысячами умирающих, мёртвых и уже гниющих рыб, что иной раз мы не могли использовать воду ни для каких нужд. Даже в маленьких горных ручьях, таких узких, что через них мог перешагнуть ребенок, мы видели лососей длиной в восемнадцать-двадцать дюймов, всё ещё с трудом пробиравшихся вверх по течению по глубине, которая была недостаточно, чтобы покрыть их тела.

Мы часто заходили в воду и дюжинами выбрасывали их голыми руками. Они сильно изменяются внешне, пока поднимаются по реке. Когда они только покидают море, их чешуя яркая и твёрдая, а мясо жирное и ярко окрашенное, но по мере того, как они поднимаются всё выше и выше против течения, чешуя теряет свой блеск и отпадает, мясо бледнеет, пока не становится почти белым, а сами они становятся тощими, сухими и безвкусными. По этой причине все рыбацкие стоянки на Камчатке расположены, по возможности, в устьях рек или вблизи них.

Инстинкту, который заставляет лосося подниматься по рекам, чтобы отложить икру, приписывается заселение всей Северо-Восточной Сибири. Если бы не изобилие рыбы, вся эта земля была бы необитаема и для всех, кроме оленных коряков, была бы непригодна для жизни. Как только заканчивается рыболовный сезон, камчадалы складывают сушёную юколу в балаганы и возвращаются на зимние квартиры, чтобы подготовиться к осеннему лову соболей. Почти месяц они проводят всё своё время в лесах и горах, делая и устанавливая ловушки. Для ловушки на соболя в стволе большого дерева вырезается узкая вертикальная щель, четырнадцать дюймов в высоту, четыре дюйма в ширину и пять дюймов в глубину – так, чтобы нижняя часть этой прорези была примерно на высоте головы стоящего на задних лапах соболя.

Затем обрезают ствол другого дерева, поменьше, один его конец поднимают на высоту трех футов и кладут в развилку воткнутой в землю ветки, а другой конец, стёсанный так, чтобы он свободно скользил вверх и вниз, вставляют в вырезанную для этого прорезь. Этот конец приподнят к верхней части прорези и поддерживается простой защёлкой в виде цифры 4, оставляя ниже почти квадратное отверстие для головы соболя. К защёлке затем прикрепляется наживка, и ловушка готова.

Соболь встаёт на задние лапы, засовывает голову в отверстие, защёлка срабатывает, и тяжёлое бревно падает, раздавливая череп животного, ни в малейшей степени не повреждая ценного меха.

Один туземец зачастую делает осенью до сотни таких ловушек и посещает их через короткие промежутки в течение всей зимы. Не довольствуясь, однако, этой обширной и хорошо организованной системой ловли соболей, туземцы охотятся на них на снегоступах с приученными на этого зверя собаками, загоняют его в норы, окружают их сетями, а затем, выгоняя из нор огнем или топором, убивают дубинками.

Количество соболей, выловленных на Камчатском полуострове, ежегодно колеблется от шести до девяти тысяч, все они вывозятся в Россию и экспортируются оттуда в северную Европу. Значительная часть от всего количества русских соболей на европейском рынке добывается уроженцами Камчатки и перевозится в Москву американскими купцами.

W.H. Bordman из Бостона и Американский торговый дом в Китае, известный как «Russell & Co», контролируют практически всю пушную торговлю Камчатки и Охотского побережья. Камчадалам за соболью шкуру в 1867 году в среднем платили номинально пятнадцать рублей серебром, или около одиннадцати долларов золотом. Оплата производилась чаем, сахаром, табаком и другими товарами (сообразно собственной оценке торговца), так что туземцы фактически получали немногим более половины номинальной цены. Почти все жители центральной Камчатки прямо или косвенно занимаются в течение зимы собольим промыслом и многие из них благодаря этому существуют вполне безбедно.

Таким образом, рыболовство и охота на соболей являются главными занятиями камчадалов в течение всего года, но так как они скорее указывают на природу страны, чем на особенности её жителей, то они дают лишь общее представление о камчадалах и их жизни. Язык, музыка, развлечения и суеверия народа гораздо более ценны как иллюстрация его истинного характера, чем его обычные занятия.

Камчадальский язык представляется мне одним из самых любопытных аборигенных языков Азии – не из-за его конструкции, а просто из-за странных, грубых звуков, которыми он изобилует, и его сдавленного клокочущего звучания. Когда на нём говорят быстро, это напоминает мне воду, вытекающую из кувшина с узким горлом! Один русский путешественник сказал, что «камчадальский язык произносится наполовину во рту, а наполовину в горле», но точнее было бы сказать, что он произносится наполовину в горле, а наполовину в желудке. Он имеет больше гортанных звуков, чем любой другой азиатский язык, который я когда-либо слышал, и значительно отличается в этом отношении от диалектов чукчей и коряков. Это то, что сравнительные филологи называют агглютинативным языком и, по-видимому, состоит из постоянных неизменяемых корней с переменными приставками. Насколько я могу судить, у него нет изменяемых окончаний, а грамматика проста, и её легко выучить. Большинство камчадалов по всей северной части полуострова говорят, помимо своего родного языка, на русском и корякском, так что, по-своему, они прекрасные лингвисты.

Мне всегда казалось, что песни народа, и особенно народа, который сам их сочиняет, а не перенимает у других, в очень большой степени указывают на его характер; оказывают ли, как полагал один автор, песни рефлекторное влияние на характер, или же они существуют просто как его выразители, результат один и тот же, а именно: большее или меньшее соответствие между ними. Ни у одного из сибирских племен это не проявляется так ярко, как у камчадалов. Они, очевидно, никогда не были агрессивным, воинственным народом. У них нет песен, воспевающих героические деяния их предков, их подвиги в боях, как у многих племен наших североамериканских индейцев.