Владимир Афанасьев - Тайна золотой реки (сборник)

— Что ещё нужно? — спросил Иван Шкулёв Шошина.

— На вечеринку приглашает.

— Это затея, Гавриил.

— Говорит, у дочери день рождения.

— Не ходите, — мрачнея, предупредил Шкулёв.

— Отказать неловко.

— Котельников с Цапандиным и Седалищевым знается.

— Иван прав, — согласился Волков.

— Напакостить могут, — сказал Иван Шкулёв.

— Может быть. — Шошин нервничал. — Отряд Байкалова должен уже быть… Что же могло их задержать?

— Округа блудная, — вставил Иван Шкулёв, — закружить может. А вот к Бочкарёву с побережья два офицера прибыли.

— У Цапандина в яранге? — спросил Волков.

— Там.

— Им на Чукотке крепко поддали, — сказал Шошин.

— Запамятовал я, Гавриил Кузьмич, — спохватился Шкулёв. — Привет вам всем, товарищи, от Федоски Протопопова с Каменки!

— Встретил? — обрадовался Волков.

— Виделись.

— Где же?

— Шаман Мотлю не пережил большого срама и ушёл к верхним людям. Федоска всем каменским агалом с тойоновскими стадами в верховьях Большого Анюя кочует. Советскую власть сам делает…

На окраине Нижнеколымска у бревенчатого тордоха есаул остановил загнанную упряжку.

— Гляди за Нелькой, — приказал Мишке Носову.

— Не уйдёт! — хмуро отозвался Носов. На неуютный древний Нижнеколымск опускались вечерние тени. Было тихо, первозданно. Незакатное июньское солнце серебрило сосулистые крыши одиноких ветхих лачуг, окрашивая потемневшие заструги и гребни надувов в серовато-лиловый цвет.

Нелькут, будто припаянный, неподвижно сидел на нартах. Одутловатое лицо его перекосило страдание. Ему опостылели эти люди, их гадостные делишки, их крысиная возня. Из-под припухших воспалённых век холодно, ненавистно смотрел он на Мишку Носова.

— Не пужай, — Носов с опаской косился на Нелькута, — враз нажму! — вскидывал он ствол карабина.

— Уберись… — будто бы нехотя, лениво цедил каюр.

Но забыл, видно, Мишка, что под напускной флегматичностью Нелькута скрыта барсовая ярость. Носов щурил слезоточивые глаза, чувствовал своё превосходство. Но мгновенный удар в челюсть распростёр его на снегу…

К тордоху подъехала Фрося. Взъерошенный Нелькут виновато насупился, пожаловался:

— Мишка стрелять хотел…

— Слава Богу, успела… — глянула на корчившегося Носова и сухо сказала: — Смотри за ним, Нелька, а я с есаулом переговорю.

— Зачем говорить? — Нелькут вытащил из-за пазухи наган и протянул ей.

— Нет, нет!.. — отрицательно замахала Фрося и юркнула в тордох.

Короткую тишину вдруг разорвал ледяной треск. Нелькуту показалось, что обломилась промёрзшая до звона лиственница, и её стон тупо ударил ему в спину. Он обернулся, и тут же опустошительная слабость стала окутывать его вязкой изморозью. В наплывающей пелене всё покачнулось, сдвинулось, стало наваливаться на него тяжестью. Он увидел Мишку Носова скрюченного, раскоряченного, карабин в его короткопалых руках змеился. Мишка пытался разрядить его вторично, теперь уже в Нелькутову грудь. Падая, Нелькут неуловимым движением, как это он делал всегда при отлове оленей на корале, нагоняя вёрткого самца, отделил от пояса чаут и метнул, крепко затянув удавку на шее Мишки.

Припав к дверному косяку, Фрося остановилась на пороге. Волнистые пряди волос непослушно рассыпались по сползшей на плечи шали, прилипли к повлажневшему лбу, и вся она, напряжённая, мстительная, готовая к дерзкому, решительному шагу, вдруг остолбенела. Бочкарёв с омерзительной жадностью трясущимися руками шарил по кованому сундуку, вытаскивал золотые монеты, украшения и осторожно, с оглядкой, впихивал в ёмкий кожаный мешок. И казалось, не замечал её.

Какая гадость! — усталость сдавила её. Не в силах что-либо предпринять, опустилась тут же на порог… Кружилась голова. Ломило грудь. Хотелось разреветься, но глаза были сухи. «Где взять силы? Отчего я так раскисла перед этой мерзостью? Палач!.. Нет, другого случая не представится… Вот он, паук, вцепился в мешок и наслаждается: золото, золото! Никому — только ему…»

Наконец есаул опустил неподатливую, скрипучую крышку сундука, сел на него и уставился на Фросю.

— Чего тебе? — устало, затравленно прохрипел он.

— Мне? — с ненавистью выдохнула Фрося и почувствовала, как необыкновенно легко и просто ей стало.

— Навозной мухой мечешься? — поймав вспыхнувший огонь отчаянной смелости в глазах Фроси, всё так же хрипло зашуршал Бочкарёв. — Невинность…

— Не-ет, есаул, тебе так просто не уйти, уж слишком много ты нагадил.

Теперь Фрося сожалела, что отказалась от нагана Нелькута. Как бы он был кстати! Фрося ещё надеялась, что вот-вот отворится дверь и появится Нелькут. Он ведь тоже давно затаённо выжидал случая свести счёты с есаулом. Его верность Бочкарёву, преданность с некоторых пор превратилась в такую же ненависть — скрытую и коварную. Только одна Фрося знала эту печальную историю, которую однажды, в минуту душевной слабости, не скрывая слёз отчаяния, поведал он ей.

Прошлой осенью, по первому насту, когда ещё не установились морозы, хотя зима уже основательно поселилась в тундровых просторах, а прозрачное безоблачное небо плескалось в звенящем солнечном дожде, возвращался Нелькут с верховья Большого Анюя, да и заглянул нежданно-негаданно на чистую заимку к вдове своего давнего приятеля. Питал он к вдове по-своему необыкновенные чувства и не терял надежды, что когда-нибудь сможет расположить её к себе. Да, видимо, уж тому судьба… Застал он у той вдовы есаула… Как жаль, что не послушалась она Нелькута…

…Бочкарёв рванулся вперёд, да споткнулся и всей тяжестью рухнул на Фросю. Она вскрикнула, пыталась приподняться, однако он навалился и судорожными пальцами сдавил ей горло…

Запоздалые сумерки лёгкой бледностью нависли над далёким правобережьем Колымы. Голубым алмазом обозначилась на провисшем небе в усталых отблесках заката первая ранняя звезда. В мягкую вечернюю дымку закуталась продрогшая за долгую зиму редколиственничная тайга. От одиноких крестов утонувшего в снегах погоста веяло опустением и тоской.

Бочкарёв осторожно вышел из избы, опасливо огляделся, шагнул было к носовским нартам — и замер. Его охватил ужас. Коряжистым обрубком с почти отделённой от туловища головой на потемневшем снегу валялся Мишка Носов. Мучительная гримаса застыла на посиневшем, обезображенном лице. Длинный конец аркана, хватко зажатый в руке Нелькута, будто бы на мгновение уткнувшегося ничком в рыхлый край высокого сугроба, казалось, извивался выпущенной ядовитой змеёй…

С реки несло холодом. За дальним тыном свистнул кем-то потревоженный евражка. Визгливо заскрипела на проржавевших кованых петлях тяжёлая дверь, не притворённая за собой Бочкарёвым. Лёгким звоном рассыпались тонюсенькие сосульки, сорвавшиеся с верхних слег. Вожак носовской упряжки испуганно взвизгнул, будто ему, только что задремавшему, наступили на хвост, и завыл с таким стоном, что по влажной спине есаула забегали мурашки. Протяжно, с разноголосым перебрёхом подхватила этот вой вся упряжка.