Александр Усовский - Кровавый Дунай

Венгр удовлетворённо кивнул и произнёс:

— Значит, в гестапо действительно что-то знают… Версия о пропаже без вести на берегу Ипеля их не удовлетворила. — И хозяйке дома: — Мама, в нашем доме, вполне возможно, скоро появится гестапо. — Повернувшись к разведчикам, добавил: — Это, насколько я понимаю, касается и вас.

Савушкин кивнул.

— Возможно. Но, думаю, гестаповцам очень скоро будет не до вашего семейства. Красная армия в Секешфехерваре и ведёт бои за Паркань.

— Знаю. Три дня назад мой батальон оставил Леткеш, а вчера немцы были окончательно отброшены от дефиле у Ипольсега. Советы теперь имеют сплошной фронт от Хатвана и Ваца до устья Грона по северному берегу Дуная… — Впрочем, меня это уже не касается. — Отрешенно добавил Имре.

— Вы… Дезертируете? — Осторожно спросил Котёночкин.

— Давайте на «ты», во-первых. Офицеры всегда на «ты», во всяком случае, в венгерской армии. А во-вторых, не дезертирую, а убываю на лечение.

— На лечение? — в один голос изумлённо спросили Савушкин и его лейтенант.

— Именно. Венгерский устав это позволяет.

Тут в разговор вмешалась хозяйка дома:

— Но, сынок, а что скажет Йожеф?

Имре саркастически ухмыльнулся.

— Ничего не скажет, мама. По той простой причине, что генерал Кишфалуди на третий день после прибытия на фронт снял с себя обязанности командира дивизии и убыл в Шопрон — лечить разыгравшуюся подагру. Кстати, принявший на следующий день командование дивизией полковник Генерального штаба Шандор Андраш поступил аналогично — объявил себя больным и сложил с себя обязанности комдива. Сейчас дивизией командует капитан Тёкёли Лайош — а мог бы и я, если бы выказал такое желание… Впрочем, «дивизия» — это очень громко. Если в ней наберётся три сотни солдат первой линии — то я сему немало подивлюсь… В моём батальоне после выхода из боёв наличествует двадцать четыре бойца в строю первой линии и тридцать девять в подразделениях обеспечения — миномётчики, повара, подносчики боеприпасов, санитары… Но не это причина моего решения оставить ряды армии.

— А какая? — Поинтересовался Котёночкин.

Имре тяжело вздохнул.

— Я больше не хочу иметь ничего общего с этой войной. Когда я написал прошение о переводе в действующие войска — то полагал, что буду защищать Родину от нашествия врага. От большевиков и румын. Которые, как я тогда думал, есть самые страшные враги Венгрии и венгров. Как оказалось — я ошибался… Самые страшные враги венгров — это немцы. Немцы и те венгры, что готовы сжечь всю Венгрию в костре этой войны, лишь бы берлинский хозяин потрепал их по щеке…

Савушкин, деликатно прокашлявшись, негромко спросил:

— Может быть, пояснишь свою мысль?

Имре кивнул.

— Конечно. — И собравшись с мыслями, продолжил: — Когда я прибыл в дивизию и принял двадцать вторую роту истребителей танков — ситуация была скверной, но не безнадежной. Мы занимали позиции на юго-восточных склонах гор Бержень, у меня было три офицера и сто пятьдесят семь гонведов, семь противотанковых орудий и полторы сотни «панцерфаустов». Не все, конечно — но многие солдаты были готовы сражаться. Десятого ноября Советы атаковали нас — но нам удалось отбить эту атаку, и даже поджечь два танка. А одиннадцатого начался ад… Танки красных прорвались к Надьвараду — и нам пришлось спешно сниматься и отступать к Хатвану. По дороге нас атаковала авиация — штурмовики Советов ходили по головам, расстреливая нас с высоты десять-двенадцать метров, и выливая на наши колонны белый фосфор — от которого горели даже камни… Стрелять по ним не имело смысла — как говорили опытные зенитчики, эти самолёты были бронированы и огонь наших пулемётов был для них, как горох об стенку… Многие венгерские солдаты и офицеры не выдержали и разбежались по окрестностям, некоторые — перебежали к большевикам. Двенадцатого декабря меня назначили командовать батальоном — прежний его командир вместе с двумя сотнями своих гонведов накануне перешёл на сторону противника. Я принял батальон на марше, под огнём — но всё равно был готов сражаться, как и многие мои гонведы. То, что Советы оказались сильнее нас — всего лишь превратности судьбы, обычное на войне дело. Отступления и поражения в боях — перипетии войны, думаю, вы тоже пережили такое… — И венгр посмотрел на разведчиков. Савушкин молча кивнул. Тогда Имре продолжил: — Гораздо хуже — это то, как к нам стали относится наши «союзники». Немцы решили, что венгерская армия более не боеспособна, и не может далее существовать, как единый военный организм. Какие-то венгерские дивизии — «Сент-Ласло», десятую, двенадцатую пехотные, обе танковые и гусарскую — они решили сохранить, большинство же остальных побатальонно придали своим частям. Мы перестали быть венгерской армией, став придатком германской… Хуже того — мой батальон, приданный немецкой шестой танковой дивизии, три дня после этого не получал вообще никакого довольствия, немцы попросту не озаботились этим. Дошло до того, что в Балашшадьярмате я отдал приказ реквизировать продукцию трех пекарен — нам просто не было чем кормить гонведов. На исходе третьего дня в расположение батальона прибыли две полевые кухни с прокисшим гороховым супом — это всё, чем нам соблаговолил помочь наш союзник. Одновременно с этим старший адъютант батальона доложил, что в тылу наших позиций расположились несколько немецких пулемётных расчетов. По простоте душевной я решил, что это для поддержки нашей обороны — боже, как же я был наивен… Когда на следующий день Советы, разметав позиции нашего соседа справа, сводного полка двенадцатой венгерской дивизии, прорвались к Кишалагу — это уже предместья Будапешта — я приказал батальону отойти на восточную окраину Алага, и восстановить локтевую связь с двенадцатой дивизией. Как только колонна батальона выбралась на шоссе — по нам тут же открыли огонь немецкие пулемёты!

— Немецкие? — Удивлённо спросил Савушкин.

— Именно так. Мои миномётные расчеты смогли подавить огонь, троих уцелевших немцев привели ко мне. Один из них, пожилой унтер, сообщил мне, что у них был приказ — расстреливать бегущих венгров, не позволять им оставить позиции. Вы понимаете? Мы даже не имели права на манёвр! — Имре яростно скрипнул зубами и продолжил: — Я сумел дозвониться до штаба шестой дивизии — там мне сказали, что это всего лишь трагическая ошибка, что мой батальон должен занять позиции у Алага, где нас будет поддерживать дивизион штурмовых орудий. Но веры немцам у меня уже не было…

На следующий день все батальоны нашей дивизии передали в подчинение девятого горнострелкового корпуса СС. Нам приказано было отойти к Вацу — где держала оборону тринадцатая немецкая танковая дивизия. Пятнадцатого декабря мы двинулась на северо-запад. Двинулись пешком — машин для переброски батальона немцы не дали, мотивируя это тем, что транспорт нужен для снабжения танковых частей. Но очень скоро я увидел, что это за «снабжение»… — И Имре саркастически усмехнулся. — В Дунакеси мы натолкнулись на фазанью ферму, которую грабили немцы. Десятка полтора солдат рубили головы фазанам, ещё с десяток грузили тушки птиц в грузовики. Тут же, у ворот, лежали трупы владельцев фермы — жены и мужа Жолт — наш старший адъютант до войны жил в Дунакеси и лично знал их, он же опознал трупы… Очевидно, хозяева не давали разрешения немцам на реквизицию птицы — и поэтому были просто убиты…