Александр Усовский - Парашюты над Вислой

— Спасибо, пан Чеслав. Машину мы у Юрка можем забрать?

— Так. У пана Живителя, правда, были, кто хотел её забрать — но… — Ксёндз деликатно улыбнулся: — Я попросил того не делать.

— Что ж, тогда будем прощаться. Мы тут, правда, немного ограбили вашего хозяина, но если надо — мы оставим расписку.

Пан Чеслав махнул рукой.

— Какие расписки? Такое нынче творится… — положив на стол небольшой листок бумаги, он, кивнув не него, сказал: — Это пропуск по территории восстания. Езжайте. А это, — ксёндз достал из внутреннего кармана несколько красно-белых повязок, — на правый рукав повяжете… Счастливого пути! — Помолчав, добавил: — Хотя меня не покидает чувство, что мы ещё долго не расстанемся… — И с этими словами пан Хлебовский, едва заметно улыбнувшись, покинул дом пана Шульмана.

— Ну что, все готовы?

— Вси, як одын! — ответил Костенко.

Савушкин критически хмыкнул. Войско его, оставаясь в немецких форменных бриджах и сапогах — а Котёночкин в неизменных шевровых ботинках — сверху радикально изменилось. И не сказать, чтобы в лучшую сторону — пан Шульман, судя по разведчикам, был мужчиной комплекции солидной, с изрядным брюшком — пиджаки его висели на ребятах более чем свободно. Разве что, за исключением Костенко, на старшине тёмно-серый лапсердак пана Шульмана смотрелся достаточно прилично. Остальные же выглядели, как босяки, напялившие хозяйские шмотки… Но времени на то, чтобы ушить одёжку по размеру не оставалось, и Савушкин, вздохнув, решил, что ехать придется в чём есть.

— Свитера так же? — Спросил он у Костенко и кивнул на ребят.

— Так же. Шо робить, цей Шульман был дядько в теле…

— Ладно. Пойдёт. — Савушкин осмотрел свой пиджак, который висел на нём, как на вешалке, — Нам в этом недолго шарахаться, в Вилануве снова станем немцами. Некрасов, канистру не забудь! Ты поведешь…

— Есть, товарищ капитан.

— Патроны все извёл?

— Одна обойма осталась…

— Ладно. Дай Бог, получится без стрельбы. Всё, собираемся, и через двадцать минут, ровно в час ночи — выходим!

Разведчики начали собираться, укладывать вещи в ранцы, проверять оружие, снаряжение — в общем, как всегда перед выходом; Савушкин, вернувшись в свой кабинет, решил посидеть на дорожку — когда ещё выпадет удача не спеша подумать…

Приказ есть приказ. Тут ничего не попишешь, они в армии; но оставлять Варшаву сегодня, в первый день восстания? Как-то скверно это пахнет… Судя по шифровкам Центра — там об этом восстании если что-то и знают, то в лучшем случае от пленных немцев. Значит, восстание с нашими не согласовано — это понятно, оно больше политическое, чем военное, для эмигрантского правительства захватить десяток административных зданий в Варшаве перед приходом Красной Армии — вопрос не просто принципа, но вопрос выживания — если не физического, то политического точно. Но это всё — высокая политика, а у нас тут, на земле — целый народ, лишённый своего имени, своей страны, своей истории. Демонстративно унижаемый и оскорбляемый пять долгих лет — и до сегодняшнего дня не имевший возможности для ответа. И вдруг — такой шанс! Восстание! В столице! Понятна эйфория пана Хлебовского — хоть и старый человек, но он на своей шкуре пережил все эти пять лет оккупации. Публичного пренебрежения со стороны новых владетелей Польши, демонстрируемого по сто раз на дню… Все пять лет…

Ладно, они сделали всё, что могли, они были готовы встать в строй — но им этого не позволили. Что ж, придется умыть руки — как это ни мерзостно звучит в данной ситуации…

— Товарищ капитан, пять минут до выхода. — В проёме двери показалась голова Котёночкина.

— Да, Володя, всё, выходим. — С этими словами Савушкин накинул поверх шульмановского пиджака «пантерку», одел кепку, также найденную хозяйственным Костенко в гардеробе хозяина дома, и закинул за спину свой ранец. Пистолет в кобуре, патроны и гранаты — в сумках на ремне, затянутом под пиджаком; можно двигаться. Вот только на душе — не поймёшь, что, какая-то необъяснимая тяжесть. Как тогда, в Харькове — когда его группа последней выходила из окруженного города, и наткнулась на подорвавшийся на мине ЗИС с десятком раненых. Как они тогда на них смотрели! До сих пор холодная дрожь по коже… Раненые понимали, что эти пятеро уходящих бойцов их не спасут — и молча смотрели им вслед; уходящие на восток разведчики тоже молчали — и прятали глаза; бывают на войне ситуации, когда проще умереть… Вот и сейчас Савушкин чувствовал нечто схожее — как будто они снова оставляли тех раненых на милость врага, не в силах их спасти… Они оставляли восставшую Варшаву — которая надеется на них, на Красную армию, на братьев с востока. Которая слышала наши пушки у Рембертова — и ждёт нас на подмогу… Понятно, нас ждут не генералы и полковники — нас ждут рядовые повстанцы, поляки, взявшие в руки оружие в надежде на помощь, которая подойдет, если вдруг они не выдюжат, из-за Вислы.

А вместо этого они бегут — пятеро отлично подготовленных разведчиков и диверсантов, стоящих целой роты… Оправдывая своё бегство полученным приказом… Мерзко.

Они вышли во двор — до сего дня тихая мирная Варшава обильно стреляла по всему периметру, лишь за Вислой было тихо. Прага что, в восстании участия не принимает? Савушкин озадаченно хмыкнул.

— Товарищ капитан, слышите? На востоке не стреляют… — вполголоса произнёс Котёночкин.

— Слышу. Вот это-то и странно… И пушек не слышно… Ладно, двинулись.

Через полчаса они были у эллинга в парке, где пан Юрек прятал их «опель-капитан». Пока шли, фонари не включали — чтобы глаза привыкли к темноте. Самого пана Юрка в сторожке в парке не оказалось — вполне возможно, что сторож тоже подался в инсургенты — но у Некрасова был ключ, и вскоре заправленный «опель» был готов к опасному путешествию.

— Так, Витя, давай ещё раз маршрут пробежим. — С этими словами Савушкин расстелил на капоте карту, а лейтенант, прикрыв обшлагом рукава фонарик, направил луч света на план Варшавы. Снайпер тоже наклонился к карте. Вдвоём они вновь изучили варшавские улицы, определились с ориентирами и километражем. Что ж, теоретически ничего трудного в этом марш-броске нет, но теория — это одно, а критерием любой теории, как известно, является практика…

— Грузимся! — скомандовал Савушкин и, сев на место справа от водителя, положил на колени карту — свой же «парабеллум», достав из кобуры, засунул в карман «пантерки». Дорога дальняя и опасная, мало ли что…

Улицы Жолибожа были пустынными — и Савушкин приказал Некрасову:

— Витя, фары не включай, попробуй как-то ограничиться лунным светом.

— Есть. Попробую. Если на какого кота и наедем — кошачий Бог нас простит, война…