Анна Субботина - Лук для дочери маркграфа

Он и сам чувствовал себя деталью в отлаженном механизме замка — деталью, которую наконец поставили на правильное место. Остальные считали, что он помогает маркграфу с бумагами, и Такко действительно проводил немало времени в кабинете с пером, что-то выписывая, считая, сводя… Нередко к ним присоединялись Катерина и Агнет. Нянька подсчитывала расходы по хозяйству, а Агнет писала письма под диктовку отца или отвечала урок. Такко и не подозревал, что Оллард намеревался дать дочери хорошее образование, несмотря на её болезнь. Под негромкий голос Агнет корпеть над бумагами было веселее, да и слушать её чаще всего было интересно. Особенно когда она рассказывала о богатствах столицы и мощи имперского войска, о непокорных западных провинциях и прошедших битвах. В камине трещали поленья, часы неспешно отсчитывали время до ужина, и можно было тихонько отложить перо и слушать, слушать…

— С каких пор в Лиаме торгуют зерном? — Оллард не прощал дочери ошибок. — Это северный порт, там не растут ни рожь, ни пшеница! Танкварт, ты был в Лиаме? Что оттуда везут?

— Шерсть и рыбу, — отзывался Такко. — А поля начинаются южнее Светлой.

Агнет упрямо хмурилась, Оллард же продолжал сыпать вопросами, и было непривычно видеть на его лице нежность и гордость, плохо скрываемые под показной строгостью.

За две недели до праздника урожая пропал конюший Берт. Как выяснилось вскоре — запил, шумно и беспробудно, и шатался по окрестностям, оглашая их нечленораздельными криками. Трудно было поверить, что доносившиеся из леса вопли принадлежали молчаливому и степенному Берту. По словам Катерины, такая беда случалась с конюшим почти каждый год и всегда — в преддверии осеннего равноденствия.

— Племянников всё забыть не может, — пояснила нянька, глядя в сторону. — Я уж и ругать его перестала, а господин маркграф и раньше не сердился. Полегчает — вернётся.

Работу на конюшне разделили между оставшимися слугами, и жизнь потекла по-прежнему.

Меж тем в Эсхен уже пришёл праздник — с обозами, нагруженными северной рыбой и южными фруктами, с шумной и щедрой ярмаркой и бродячими актёрами. Оллард возил Агнет посмотреть на обезьянок в человеческих костюмах и ряженых на ходулях, и оставалось только гадать, какую битву пришлось выдержать Катерине, чтобы пара-тройка зверьков не перебралась жить в замок.

То ли Агнет продуло в дороге, то ли ей не посчастливилось подхватить заразу, только следующим утром она проснулась с кашлем и небольшим жаром. Едва Оллард и Такко спустились в мастерскую, как зазвонил колокольчик, и нянька сообщила, что наследница нездорова. Маркграф поднялся к дочери, вернулся, затем снова поднялся — жар не спадал, и Катерина собиралась послать за лекарем.

— Я могу съездить! — вызвался Такко.

— Берт вернулся, — сказал Оллард, — и ему не повредит проветриться. Не переживай. Агнет болеет не в первый раз. Лекарь привезёт те же травы и порошки, что есть у Катерины, и сделает в точности то, что сделала бы она. Ей уже можно выдавать лекарское свидетельство, так давно она возится со снадобьями.

Он скрылся за тайной дверью, но не прошло и четверти часа, как сверху снова раздался звонок.

— Похоже, Катерина решила поднять на уши весь замок, — проворчал Оллард, в третий раз выходя из мастерской. — Бесполезный день! Я пойду к Агнет, всё равно работа не клеится. Поскучаешь пару часов?

Он остановился на пороге, будто вспоминая что-то, в растерянности потёр переносицу… Колокольчик снова затрясся, маркграф с досадой дёрнул плечом и вышел, заперев за собой дверь.

Такко терпеливо работал, пока часы не отбили очередной час. Он впервые остался в мастерской один и всеми силами гнал мысли о чудесном лебеде, теперь стоявшем в кабинете, и других диковинках, которые наверняка скрывались за тайной дверью. Затем решительно отодвинул детали и чертежи, подошёл к маркграфской мастерской и наклонился заглянуть в замочную скважину.

В двери торчал ключ.

Маркграф наверняка испытывает его верность, подумал Такко и даже спрятал руки за спину, чтобы ненароком не потянуться к ключу. Но от двери не отошёл. Нет, едва ли Оллард притворялся! Он действительно забыл запереть мастерскую.

Ключ был старым, с выщербленной ручкой, блестящей от частых касаний. На тёмной поверхности плясали отблески светильника. Маркграф всё равно не поверит, что он не воспользовался случаем — отбросил Такко последний довод. Решительно распахнул дверь и поднял фонарь повыше, чтобы лучше осветить комнату.

Дверь открылась легко, бесшумно повернувшись на смазанных петлях. За порогом царил мрак и манили негромкими щелчками невидимые механизмы. Такко поднял светильник над головой и шагнул в вязкую, непроглядную тьму.

Шагнул — и отпрянул. Сердце замерло, а фонарь дрогнул, выхватив из мрака жуткие образы. Здесь обитали кошмары маркграфа, в которых мертвецы тянули из склепа костлявые руки, здесь жили дурные сны самого Такко, где рассыпались детали и щёлкали клыки, и все они рвались к нему — живому, явившемуся за запретную дверь без разрешения и оберега…

Он перевёл дыхание и снова шагнул через порог. В небольшой, всего в пять шагов длиной, комнате стояли вдоль стен два стола, а на них лежали человеческие кости. Руки, ноги, черепа, рёбра были оправлены в металл и двигались с тихими щелчками, словно исполняя жуткий посмертный танец. Черепов было пять, и кусочки мозаики сошлись, как хорошо пригнанные детали.

«Давно надо было догадаться» — било в висках. Воздух обжигал лёгкие, сердце стучало молотом. Такко откинул с глаз разом взмокшие, несмотря на холод, волосы и пошёл вдоль столов, крепче сжав фонарь.

Вдоль костей тянулись спицы и тросы. Шестерни и пружины заменили суставы. Такко признал узлы, над которыми бился сам: здесь укороченная пружина дала неполное разгибание пальцев, там — неверно подобранное колесо цеплялось за соседнюю кость. Изгибы спиц, похожих на чиненые в лесной кузнице, в точности повторяли плавные очертания остова. Челюсти щёлкали редкими зубами, лишённые плоти кулаки сжимались и разжимались, а внутри выпотрошенных грудных клеток вздувались мехи. Рёбра были сломаны для гибкости, и в разъёмах тоже блестели пружины и спицы. Такко поморщился, представив хруст ломающихся костей, и заметил, что сам дышит в такт мехам.

Свет фонаря оправлял безымянные кости в золото и разжигал огонь в медных деталях. Тайна разорённых могил была разгадана.

В глубине мастерской, перед обитой железом дверью на невысоком помосте стоял целый скелет. Почти нетронутый, заключённый в металл только от пальцев до плечей. Сейчас руки бессильно лежали на подставках. Такко обошёл его, рассматривая пружины под лопатками и сложные узлы в локтях. Сколько же времени ушло, чтобы придумать эти невероятные механизмы? Они были устроены куда сложнее, чем в лебеде Малвайн.