Уилбур Смит - Падение с небес

Она склонилась к нему, и груди ее, налитые новой тяжестью, свесились над ним, их кончики потемнели и сморщились, как маленькие упругие изюминки. Опустив плечи, она легко провела сосками ему по лицу и снова улыбнулась, когда он сморщил нос, сжал во сне губы и фыркнул, словно хотел прогнать надоедливую муху.

Проснулся Марк неожиданно. И потянулся к ней, а она тихонько взвизгнула и, слегка отпрянув, шлепнула его по рукам.

– Не смейте трогать меня, сэр, вы слышите? – приказала она.

Но он поймал ее и притянул к себе на грудь; Сторма, прижавшись к ней ухом, услышала, как бьется его сердце. Она уютно устроилась у него на груди, негромко мурлыча от удовольствия. Он глубоко вздохнул – грудь его поднялась и расширилась у нее под щекой, и она услышала, как в легкие ему влился поток воздуха.

– Марк… – начала она.

– Я здесь, – отозвался он.

– Ты никуда не едешь. И ты это сам знаешь, правда?

Он задержал выдох; ладонь его, которой он поглаживал ее от попки до затылка, застыла на месте. Она почувствовала, как напряглись его пальцы.

В таком положении прошло несколько долгих секунд. Потом он шумно выдохнул.

– Что ты имеешь в виду? – спросил он. – Куда я не еду?

– Ну, туда… в то место в этом твоем буше, – ответила она.

– Чакас-Гейт?

– Вот-вот. Ты туда не поедешь.

– Почему это?

– Потому что я тебе запрещаю.

Он резко сел, сразу отстранив ее от своей груди.

Они сидели друг против друга, и он смотрел на нее такими глазами, что она вдруг пригладила волосы и скрестила руки на груди, прикрывая ее, словно хотела защитить от неведомой опасности.

– Сторма, ты хоть понимаешь, черт возьми, о чем ты говоришь? – спросил он.

– Я больше не хочу, чтобы ты тратил время попусту, – сказала она. – Ты немедленно должен подумать о своей карьере, если вообще собираешься пробить себе дорогу и чего-то достичь в жизни.

– Но это и есть моя дорога… это наша с тобой дорога, – ошарашенно глядя на нее, сказал он. – Мы же обо всем с тобой договорились. Я отправляюсь на Чакас-Гейт и построю там для нас дом.

– Дом! – с искренним ужасом воскликнула она. – Где, в буше? Соломенную хижину? Марк, ты что, сошел с ума?

– Но я думал…

– Тебе пора уже начинать зарабатывать деньги, – решительно заявила она.

Схватив блузку, Сторма просунула в нее голову, и ее взъерошенная голова снова возникла над воротом.

– И забыть все эти детские забавы, – добавила она.

– Я буду зарабатывать деньги, – сказал он; выражение его лица стало холодным, почти враждебным.

– Какие деньги? – таким же ледяным тоном спросила она.

– У меня будет жалованье.

– Жалованье? – переспросила она и, запрокинув голову, звонко и презрительно расхохоталась. – Ах, в самом деле, жалованье! И сколько же?

– Не знаю, – признался он. – На самом деле это не так уж важно.

– Ты еще совсем ребенок, Марк. Ты знаешь об этом? Жалованье… каких-нибудь двадцать фунтов в неделю, да? Ты можешь себе представить, чтобы я жила на твое жалкое жалованье? – она вложила в это слово максимум пренебрежения. – Ты хоть знаешь, кто живет на жалованье? Мистер Сматерс живет на жалованье!

Прыгая на одной ножке, она отчаянно пыталась надеть панталоны.

– Папины рабочие на лесопилках живут на жалованье. Слуги, которые стоят у стола у тебя за спиной, конюхи – вот кто живет на жалованье.

Она уже натягивала на себя бриджи для верховой езды, и вместе с ними к ней возвращалось все ее чувство собственного достоинства.

– Настоящие мужчины не получают жалованья, Марк, – говорила она пронзительно-громким голосом. – Ты ведь знаешь, что делают настоящие мужчины, да?

Марк молча покачал головой; вынужденный последовать ее примеру, он тоже уже застегивал пуговицы на гульфике бриджей.

– Настоящие мужчины не получают жалованья, они сами платят его другим, – заявила она. – Ты знаешь, что мой отец в твоем возрасте уже был миллионером?

Марк так и не понял, почему он сорвался; возможно, его разозлило упоминание в эту минуту Шона. Но он вдруг не выдержал и вспылил. Словно какой-то горячий туман застлал его глаза.

– А я не твой отец, черт бы его побрал! – крикнул он.

– Не смей оскорблять моего отца! – закричала она в ответ. – Ты мизинца его не стоишь!

Оба раскраснелись и, тяжело дыша, стояли друг против друга в измятой, кое-как надетой одежде, непричесанные, с горящими, как у двух враждебных животных, глазами, потерявшие дар речи от обиды и злости.

Сторма первая сделала шаг к примирению. Судорожно сглотнув, она протянула к нему руки ладонями вверх:

– Послушай, Марк… Я все придумала. Ты займешься продажей пиломатериалов на шахты, папа отдаст тебе это агентство, а жить мы будем в Йоханнесбурге.

Но Марк все еще оставался зол.

– Благодарю покорно, – сказал он грубым, хриплым голосом. – И жизнь свою я положу на добывание денег для того, чтобы ты покупала свои идиотские тряпки и…

– Я не хочу слышать твоих оскорблений! – вспыхнула она.

– Я – это я, – сказал Марк. – И собираюсь оставаться таким до конца своей жизни. И если бы ты любила меня, то уважала бы это во мне.

– А если бы ты любил меня, то не стал бы заставлять меня жить в соломенной хижине.

– Я люблю тебя! – старался перекричать ее Марк. – Но когда ты станешь моей женой, будешь делать то, что я тебе скажу.

– Не надо меня дразнить, Марк Андерс! Я вас предупреждаю. Никогда не делайте этого!

– Я буду твоим мужем… – начал было он.

Но она схватила сапоги и подбежала к своей лошади. Нагнулась, чтобы развязать путы, и босиком вскочила в седло. Затем повернулась к нему, задыхаясь от злости.

– Это мы еще посмотрим! – язвительно проговорила она ледяным тоном, развернула лошадь и, ударив пятками ей в бока, поскакала прочь.

– А где наша мисси? – спросил Шон.

Развернув салфетку, он заправил ее угол за жилет и посмотрел на пустое место за столом, где всегда сидела Сторма.

– Она что-то плохо себя чувствует сегодня, дорогой, – отозвалась Руфь и стала разливать суп, зачерпывая его поварешкой из пузатой супницы, окутанной облаком ароматного пара. – Я разрешила подать ей обед в спальню.

– А что с ней такое? – сморщив лоб, озабоченно спросил Шон.

– Ничего серьезного, – спокойно и твердо ответила Руфь, тем самым давая понять, что дальнейшие разговоры об этом неуместны.

Шон секунду смотрел на нее, потом лицо его прояснилось.

– А-а! – сказал он и кивнул.

Функции женского тела всегда были окутаны для него величайшей тайной, неизменно возбуждая в нем благоговейный трепет.

– Ну да! – добавил он и, наклонившись вперед, шумно подул на ложку с супом, чтобы спрятать свое смущение и чувство обиды: скажите на милость, его обожаемое дитя, оказывается, уже давно не ребенок!