Уилбур Смит - Падение с небес

– А как ты станешь ко мне обращаться, а, Пунгуш? Когда я заговорю с тобой, ответишь ли ты мне: «Йехбо, нкози» — «Да, хозяин»?

Пунгуш беспокойно шевельнулся с лицом брезгливого гурмана, обнаружившего у себя в тарелке жирного червя.

– Я буду называть тебя Джамела, – сказал он. – А если ты еще раз повторишь то, что только что сказал, я тебе отвечу: «Джамела, не говори глупости».

– А как я должен обращаться к тебе? – вежливо поинтересовался Марк, отчаянно стараясь побороть охватившее его веселье.

– Ты станешь называть меня Пунгуш. Ведь шакал – умнейшее, самое хитрое из всех сильване, и тебе об этом необходимо время от времени напоминать.

И тут случилось такое, чего Марк еще никогда не видел. Пунгуш улыбнулся. Словно яркий солнечный луч прорвался сквозь серую облачность, затянувшую небо. Большие превосходные белые зубы зулуса так и сверкали, и улыбка получилась широкой, чуть не до самых ушей.

Больше Марк удерживаться не мог. Сначала он сдавленно хохотнул, а потом залился смехом во весь голос. Услышав его хохот, Пунгуш засмеялся тоже, и его смех звучал звонко и гулко, словно колокол.

Оба хохотали так долго и так громко, что жены Пунгуша изумленно повернулись к ним и примолкли, а Марион вышла на веранду.

– Что случилось, дорогой? – спросила она.

Ответить ей Марк не смог, и она снова ушла, качая головой: вот, мол, совсем с ума посходили мужчины.

А мужчины, отсмеявшись, замолчали – совсем выдохлись от хохота; Марк дал Пунгушу сигарету, а тот аккуратно оторвал от нее пробковый фильтр. Минуту они курили, не говоря ни слова, потом вдруг Марк непроизвольно фыркнул, и все началось сначала.

На шее Пунгуша, словно вырезанные из слоновой кости столбцы, выступили жилы, раскрытый рот походил на глубокое розовое дупло, обрамленное двумя рядами прекрасных белых зубов. Он хохотал так, что слезы катились по его щекам и капали с подбородка, и в конце концов задохнулся, захрапел и громко фыркнул, как бегемот, вынырнувший на поверхность воды.

– И-и, х-хи-и-и! – произнес он, большим пальцем вытер слезы и хлопнул себя ладонью по бедру, да так громко, будто из пистолета выстрелил, и продолжал стрелять перед каждым новым приступом хохота.

Кончилось тем, что Марк протянул ему трясущуюся руку; Пунгуш взял ее и крепко пожал, тяжело дыша судорожно вздымающейся грудью.

– Пунгуш, – всхлипнул Марк, – я твой человек.

– А я, Джамела, твой, – выдохнул тот.

В гостиничном номере у стенки полукругом сидели четверо. Одежда каждого походила на военную форму: темные кители, застегнутые на все пуговицы, жесткие целлулоидные воротнички, строгие галстуки. Разница в возрасте между ними составляла лет тридцать – один был уже лыс как колено, лишь за ушами торчали седые пучки волос, а у другого на голове красовалась огненно-рыжая шевелюра; у одного из них на орлином носу с горбинкой сидело строгое золотое пенсне, а взгляд другого был открыт и проницателен, как у крестьянина. Однако у всех лица выглядели словно высеченными из камня, как у истинных последователей учения Кальвина, несгибаемых, беспощадных и крепких как гранит.

Дирк Кортни говорил с ними на совсем еще молодом языке, лишь недавно получившем признание в качестве языка самостоятельного, отделившегося от голландского и названного языком африкаанс.

Владел он им превосходно, выражался просто и ясно; слушая его, они светлели лицом, обычная их сдержанность сменялась мягкостью, стиснутые челюсти расслаблялись, как и совсем еще недавно напряженно-прямые спины.

– В этом округе живут одни шовинисты, – толковал им Дирк. – Над каждой крышей развевается британский флаг. Избиратели здесь богатые, землевладельцы, люди, знающие свое дело, и вашей партии здесь ловить нечего.

Он говорил сейчас о парламентском округе Ледибурга.

– На прошлых выборах у вас здесь даже своего кандидата не было, – напомнил Дирк, – не нашлось дураков даром терять свой заклад, и партия Сматса победила легко, у генерала Кортни не было соперников.

Старший из слушателей, в золотом пенсне, кивнул, предлагая ему продолжать.

– Если вы хотите, чтобы в парламенте от Ледибурга сидел ваш человек, вам нужен совсем другой кандидат: это должен быть человек состоятельный, говорящий по-английски – словом, такой, с которым избиратели смогут отождествить себя…

Выступление вышло прекрасным. Дирк Кортни – красавец, жизнерадостный и обходительный человек, прекрасно владеющий разными языками, полностью овладел их вниманием. Расхаживая взад-вперед по устланной ковром гостиной, он время от времени резко останавливался, изящно взмахивал сильной загорелой рукой, чтобы подчеркнуть в речи нужный момент, и снова продолжал ходить. Он говорил в течение получаса, внимательно наблюдая за слушателями, беря на заметку реакцию каждого, оценивая их слабые и сильные стороны.

К концу своего выступления он пришел к убеждению, что все четверо – люди идейные, полностью приверженные принципам своего политического кредо. Они оживлялись только при словах о патриотическом долге и национальных интересах, при ссылках на чаяния народа.

«Прекрасно, – с удовлетворением думал Дирк Кортни. – Оказывается, покупать честных избирателей обходится гораздо дешевле. Жуликам надо платить звонкой монетой, а честным достаточно предъявить несколько красивых и громких слов и благородные чувства. Дай бог всегда иметь под рукой честных людишек».

– Генерал Кортни, – сказал, подавшись вперед, один из тех, кто постарше, – заседает в парламенте с тысяча девятьсот десятого года. Он входит в состав правительства Сматса, он герой войны и человек весьма популярный в народе. Кроме того, он ваш отец. И вы думаете, избиратели предпочтут молодого щенка тому, кто его породил?

– Лично я, если меня выдвинут кандидатом от Национальной партии, не только готов рискнуть своим залогом… я нисколько не сомневаюсь в своем успехе и настолько уверен в победе, что сам готов внести значительную сумму в избирательный фонд партии.

Он назвал эту сумму, и слушатели удивленно переглянулись.

– Что же вы хотите получить взамен? – спросил старший.

– Ничего такого, что противоречило бы интересам страны и моих избирателей, – рассудительно ответил Дирк и развернул висящую на стене карту.

Он снова начал говорить, но теперь с заразительным жаром настоящего фанатика. Слова его воспламеняли слушателей, когда он рисовал им картины распаханных до горизонта полей, орошаемых чистой свежей водой, что бежала по глубоким, уходящим до горизонта оросительным каналам. А его слушатели испокон веку пахали и обрабатывали плодородную, но не вполне дружелюбную африканскую почву и знали, что такое синее безоблачное небо Африки, в которое они привыкли всматриваться с тщетной надеждой увидеть хоть одно дождевое облачко. И образ глубоких каналов, всегда наполненных водой, подействовал на них неотразимо.