Уилбур Смит - Падение с небес

Сторма зарычала и, скрючив пальцы наподобие львиных когтей, легонько провела ими по его плечу, а потом вцепилась в живот, оставив на коже длинные красные следы.

Раскрытыми губами она принялась изучать эти красные полосы, касаясь кончиком розового язычка своих маленьких беленьких зубок. При этом соски ее груди набухали, росли на глазах, как почки, и казалось, что они вот-вот раскроются. Она заметила, куда смотрят его глаза, и, положив руку ему на затылок, мягко потянула его голову к себе, одновременно отводя назад плечи, словно принося ему в жертву свою тяжелую полную грудь.

В одной из оставшихся после прилива заводей Марк поймал несколько больших, покрытых чешуей лангустов. Они пахли водорослями и йодом, яростно били хвостом у него в руках, энергично шевелили цепкими ножками и пускали пузыри из маленьких ртов, окруженных многочисленными жвалами.

Марк вышел из глубины заводи – с него потоками стекала соленая вода – и передал лангустов сидящей на краю скалы возле заводи Сторме. Та взвизгнула от страха и с опаской приняла их в соломенную шляпу, боясь пораниться о шипастый панцирь и шевелящиеся лапки.

Марк выкопал в песке яму и развел костер. Пока он работал, Сторма сидела с Джоном на коленях и, слегка расстегнув кофточку на груди, кормила ребенка, одновременно подавая Марку советы и отпуская грубоватые замечания.

Марк забросал уголья влажными водорослями, сверху разложил лангустов, накрыл их еще одним слоем водорослей, а потом и слоем песка. В ожидании, пока приготовится лакомство, а Джон закончит жадно и шумно кушать, они пили вино и любовались потрясающим закатом, когда лучи заходящего солнца превращали море и облака в блистательное зрелище.

– Господи, природа похожа на старого никудышного актеришку, который из кожи вон лезет, лишь бы обратить на себя внимание. Если бы я писала вот так, сказали бы, что у меня напрочь отсутствует ощущение цвета и что я способна лишь раскрашивать коробки с шоколадными конфетами.

Потом Сторма уложила Джона в корзинку для яблок, которая служила ей переносной колыбелью, и они занялись лангустами, отрывая от их колючих лап длинные сочные куски белого мяса и запивая его терпким белым капским вином.

В темноте звезды казались дырочками света в черном бархате неба, а морской прибой рокотал, накатывая на берег длинными волнами, светящимися фосфором.

– Как здесь красиво! – сказала Сторма. Она сидела, обняв колени, и глядела на море. – Просто удивительно. И романтично… – Она повернула к Марку голову и лукаво улыбнулась. – Если хочешь, можешь считать это намеком.

Он сразу перебрался к ней на коврик.

– А ты знаешь, что делают некоторые? – спросила она.

– Нет, а что они делают?

Марка, казалось, больше интересовало то, что делает он сам, чем какие-то безымянные некоторые.

– Думаешь, я вот так прямо возьму и скажу это вслух?

– Ну да, почему бы и нет?

– Это неприлично.

– Хорошо, тогда скажи шепотом.

Она прошептала ему на ушко, но при этом все время хихикала, и он почти ничего не понял.

Тогда она повторила, и на этот раз Марк понял. Он был так ошарашен, что покраснел, но она не увидела этого в темноте.

– Ужас какой! – хрипло сказал он. – Ты ни за что такое не сделаешь!

Но первое потрясение прошло, и мысль его заинтриговала.

– Конечно не сделаю, – прошептала она. И, помолчав, добавила: – Если, конечно, ты сам не захочешь.

Снова повисло долгое молчание. Сторма внимательно наблюдала за ним и делала свои выводы.

– Насколько я могу судить, ты этого хочешь, – решительно прошептала она.

Уже потом, спустя долгое время, совершенно голые, они заплыли вдвоем в море, далеко за первую линию пенного прибоя. Вода была теплой, как парное молоко; они останавливались и, держась на плаву, целовались влажными солеными губами.

На берегу Марк снова развел костер; они сели поближе к огню, прижались друг к дружке и, глядя на желтые языки пламени, допили остатки вина.

– Марк… – сказала она, и в ее голосе прозвучала печаль, которой он ни разу прежде не слышал. – Ты пробыл с нами уже два дня… а это на целых два дня больше, чем следовало бы. Я хочу, чтобы ты завтра уехал. И уезжай пораньше, пока мы с Джоном не проснулись, чтобы нам не пришлось тебя провожать.

Слова ее ожгли Марка, как плеть, он даже скорчился от боли.

– Что ты такое говоришь? – потрясенно спросил он, глядя на нее. – Вы с Джоном для меня самые близкие люди. Мы втроем всегда будем принадлежать друг другу, мы одно целое.

– Похоже, ты ни слова не понял из того, что я сказала, – тихо сказала она. – Ничегошеньки не понял, когда я говорила, что должна восстановить свое доброе имя, научиться снова уважать себя.

– Я люблю тебя, Сторма. И всегда любил.

– Ты женат, Марк. У тебя есть жена.

– Это ничего не значит… – попытался возразить он.

– Нет, это многое значит, – покачала она головой. – И ты это сам знаешь.

– Я уйду от Марион.

– Разведешься? Да, Марк?

– Да, – в отчаянии сказал он. – Я попрошу ее дать мне развод.

– И ты думаешь, нам с тобой будет чем гордиться? В хорошем же свете я себя выставлю, когда с этим приду к отцу. А он как будет горд и счастлив! Явились – дочь-разведенка и сынок… у него больше нет сыновей, и он к тебе относится как к сыну… и сынок тоже выкинул фортель – взял и бросил жену. А о Джоне ты подумал? Ему будет чем гордиться? Подумай обо всех нас… И разве можно построить счастье на несчастье бедной девушки, которая когда-то была твоей женой?

При свете костра глядя ей в глаза, он понимал, что ее гордость прочна, как железо, а упрямство несгибаемо, как закаленная сталь.

Еще засветло Марк потихоньку оделся и, когда был совсем готов, подошел к колыбели и поцеловал сына. Ребенок во сне что-то проскулил, от него пахло теплом и молоком, как от новорожденного котенка.

Склонившись над Стормой, Марк подумал, что она тоже спит, но потом понял, что она просто лежит, уткнув в подушку лицо, чтобы подавить сотрясающие ее тело горькие беззвучные рыдания.

Она так и не подняла к нему головы. Он поцеловал ее в макушку и в шею, выпрямился и вышел в темноту. Мотоцикл завелся сразу, и он вырулил в переулок.

А Сторма лежала и слушала треск двигателя, удаляющийся в ночи, который вскоре совсем замер вдали, и остались только унылый шум прибоя и цоканье древесных лягушек за окном.

В лучах заходящего солнца Марк сидел на резной деревянной табуретке напротив хижины Пунгуша и в первый раз спрашивал его о том, о чем хотел спросить еще при первом знакомстве.

– Послушай, Пунгуш, расскажи-ка мне, как это случилось, что Шакал вытащил тонущего Нгагу из разбушевавшейся реки.

Зулус пожал плечами:

– А о чем тут рассказывать? Я обнаружил тебя, когда ты запутался в ветвях затонувшего дерева, совсем близко от берега, и по здравом рассуждении мне следовало уйти прочь, потому что ты был, без всякого сомнения, совсем мертвый Нгага и коричневая вода омывала твою голову.