Уилбур Смит - Падение с небес

– Благодарю тебя, Пунгуш, – улыбнулась Сторма в ответ. – Но ведь и тебя назвали неверно, ведь шакал – зверь маленький и невзрачный.

– Зато очень умный, – внушительно сказал Марк.

Джон издал приветственный вопль и заплясал на шее у Марка, вытянув обе ручонки к Пунгушу.

– А это мой сын, – сказал Марк.

Пунгуш внимательно оглядел Джона. В мире существуют две вещи, к которым зулусы относятся с самой горячей любовью: скот и дети. И дети, конечно, им нравятся больше, особенно мальчики. А среди мальчиков они предпочитают крепких, смелых и воинственных.

– Джамела, я бы очень хотел подержать твоего сына, – сказал он.

Марк передал ему Джона.

– Я вижу тебя, Фимбо, – приветствовал Пунгуш мальчишку. – Я вижу тебя, маленький человек с большим голосом.

И Пунгуш улыбнулся широкой лучезарной улыбкой. Джон снова радостно вскрикнул и сунул ручонку прямо Пунгушу в рот, чтобы схватить его сверкающие белые зубы, но Пунгуш посадил его себе на шею, засмеялся и, заржав лошадью, поскакал с ним вверх по склону.

Вот так они появились на Чакас-Гейт, и с самого первого дня все сомнения развеялись как дым.

Не прошло и часа, как в сетчатую дверь-ширму, ведущую на кухню, кто-то деликатно постучал. Марк открыл ее и увидел на крытой веранде стоящих в ряд дочерей Пунгуша от мала до велика: старшей четырнадцать лет, а младшенькой всего четыре годика.

– Мы пришли, – объявила старшая, – познакомиться с Фимбо.

Марк вопросительно посмотрел на Сторму, и та согласно кивнула. Старшая привычным движением взвалила Джона на спину и закрепила его там полосой хлопчатобумажной ткани. Она играла роль няньки для всех своих братьев и сестер и, вероятно, знала о маленьких детях больше, чем Марк и Сторма, вместе взятые. Джон, как заправский зулус, немедленно принял на ее спине положение лягушки. Девчонка сделала перед Стормой книксен и вместе со своими сестрами засеменила прочь, унося Джона в сказочную страну, где обитали исключительно его товарищи по бесконечным и самым разнообразным и увлекательным играм.

На третий день Сторма стала делать наброски, а к концу первой недели взяла на себя руководство домашним хозяйством по системе, которую Марк прозвал «комфортабельным хаосом», порой сменявшейся короткими периодами «ада кромешного».

Комфортабельный хаос – это когда все едят что хотят, где хотят и когда хотят; например, в один день на обед – шоколадное печенье и кофе, на следующий – пир горой с жареным мясом. И поедается все это там, где хочется: скажем, сидя в кровати или лежа на коврике на песчаном берегу реки. Ели они когда хочется: завтрак мог быть в полдень, а обед – в полночь, если за бесконечными разговорами и смехом о нем все забывали.

Комфортабельный хаос – это когда в веселой суматохе жизни не помнишь о том, что пыль с мебели надо время от времени вытирать, что полы хоть иногда рекомендуется мыть, когда одежда, требующая починки, швыряется на дно шкафа, а шевелюра Марка отрастает так, что не видно воротника. Комфортабельный хаос заканчивался всегда неожиданно и непредсказуемо, и тогда наступал ад кромешный.

А наступал ад кромешный, когда взгляд Стормы вдруг становился суров и тверд как сталь.

– Не дом, а свинарник! – объявляла она.

И начиналось: щелкали ножницы, кипела вода в окутанных паром ведрах, по комнатам носились облака пыли, звенели горшки и блистали иголки. Марка стригли, облекали в отремонтированные и подновленные одежды, дом блестел и сверкал как новенький, и хозяйские инстинкты Стормы на неопределенный период успокаивались и засыпали. На следующий день она сажала на спину Джона, на зулусский манер стягивая его куском ткани, вскакивала на Спартанца и отправлялась с Марком в объезд долины.

Когда она в первый раз взяла с собой в дозор Джона, Марк встревожился.

– Ты думаешь, это разумно – брать его с собой, такого маленького? – спросил он.

– Кто из нас с Джоном старше и кто за кого отвечает? Пусть он приспосабливается к моему образу жизни, а не наоборот.

Словом, Джон ездил с родителями в дозор, спал под открытым небом в корзинке для яблок при свете звезд, принимал ежедневную ванну в прохладных зеленых заводях реки Бубези, довольно быстро выработал иммунитет к укусам мухи цеце и рос не по дням, а по часам.

По крутой тропинке они вскарабкались к вершине Чакас-Гейт и уселись, болтая ногами, на краю страшной пропасти. Перед ними раскрылась вся долина с далекими голубыми холмами, лугами и болотами, широкими вьющимися реками.

– Когда я с тобой познакомилась, ты был беден, – тихо сказала Сторма, прислонившись к плечу Марка; царящая вокруг красота своим величественным покоем наполнила ее глаза удивлением, а душу трепетом. – А теперь ты самый богатый человек в мире, ведь ты живешь в настоящем раю.

Однажды он повел ее с собой вверх по реке к одинокой могиле у подножия нагорья. Сторма помогла ему натаскать кучу камней и поставить сверху крест, который соорудил Марк. Он рассказал ей о том, что произошло здесь, по словам Пунгуша, и как был убит его дед. Сидя на могильном камне с Джоном на коленях и слушая эту историю, Сторма ловила каждое слово и открыто, ничуть не стыдясь, плакала.

– Мне они тоже попадались, но по-настоящему я в первый раз вижу, как это красиво, – сказала Сторма, когда Марк показал ей гнездышко нектарницы.

Она осторожно повернула это сооружение, искусно свитое из нитей лишайника и паутины, заглянула в конусообразную дырочку-вход и увидела крохотные пестрые яички.

– Я не понимала, что такое настоящий покой, пока не приехала сюда, – говорила она, когда они сидели на берегу Бубези в желтом свете уходящего дня и смотрели, как самец антилопы куду с поперечными белыми полосками на боках, украшенный длинными, спиральными, как штопор, рогами, ведет своих большеухих самок на водопой.

– Раньше я не понимала, что такое счастье, – шептала она, когда сразу после полуночи они одновременно и без всякой причины проснулись и в темноте протянули друг другу руки.

А однажды утром, когда Джон ни с того ни с сего поднял шум, рассеивая крошки непрожеванного печенья, она села на измятой постели и серьезно посмотрела на Марка.

– Помнится, однажды, сударь, вы просили моей руки, – сказала она. – Не соблаговолите ли повторить свою просьбу, сэр?

И в тот же день, но уже попозже, они услышали в долине топор дровосека.

Лезвие двуручного топора мерно вонзалось в ствол дерева твердолиственной породы, издавая хлопок, похожий на выстрел. Эхо, отражаясь от утесов Чакас-Гейт, летело обратно, дробясь на множество рассыпающихся по долине и замирающих вдали осколков. Отзвук каждого удара долго звенел в воздухе, пока от серых скал не отскакивал следующий. Работал не один лесоруб, так что шум стоял непрерывный, словно там шло сражение.